Гулким и надрывным рычанием раскатилась в снегах, растянулась собачьей цепью на льду, где остались следы полозьев; покатилась на дно ущелий с черным телом, переворачиваясь в воздухе, и затихла среди валунов вечной на зиму мерзлоты. Скрипнула, надломилась и в мгновение ока рухнула вниз, увлекая за собой непобедимую нитяную плоть нахлынувшей ночи, так и не порвав ее сетей.
Тихо… Будто и не осталось здесь когтистых следов, похожих на изломанные звезды; перьев, белоснежных соцветий. Белоснежные!..снежные!..нежные!.. – повторяло эхо чистую нетронутую тишь. Снова завыл где-то поседевший Вальдемар, свистнул своих псов и умчались они за вихрями из дубовых городов, вдоль течения спящих рек и сломанных камышовых копий. Лишь бурый лист, нелепый, неуместный, потянулся было за ними вслед, но опал, опустился под тяжестью колкой шерсти инея, насмерть приковавшего его к ветвям этой зимы.
Упругая и нежная Тарья легко спрыгнула с ветки, хлестко рассекшей воздух и взметнувшейся к небу с безнадежностью рваной струны. Дрожащего Рёнена сменил Шнэе и он кружился, слёживаясь в ажурные стальные нити, сплетающиеся с длинными волосами старых ив на берегу. Спали реки в своих ложах.
Древняя Тарья белой кошкой не торопясь прошла под склоненным челом ясеня, минуя злорадно ощетинившийся терновник; и следы ее, будто раны, затягивались на снежных простынях безветренно молчащего леса.
Проломила широкая лапа наст, мягко прошуршав, потерлась Тарья о шершавую кору, осыпая вниз мириады полупрозрачных молочных звезд. И вторило ее довольное мурлыканье рокоту лавин в горах, стону угнетенных деревьев, безнадежному вою двуногих тварей, засыпанных снегом и затертых во льдах, которые стали ныне свитой метелиц.
Ловко сшибала Тарья лапами тяжесть с дерев и выпрямлялись освобожденные кроны; вспарывала морозный воздух острыми когтями, опрокинувшись на выгнутую спину; и смотрели в серые небеса ее рысьи глаза, отыскивая в зрачках озер отблески холодного зимнего солнца. В своды ледяного храма упирались вершины елей, словно кованные железом мачты кораблей; и не было в этой суровой тайне места неистовым танцам, до тех пор, пока тени воздуха не принимались играть, хороводить колкими снежинками.
Выбеленные скелеты, обтянутые кожей, уходили в землю, где их разрывали невидимые тощие звери. Опьянял воздух свистом белоснежного крыла куропатки, когда оно просвечивало против жалкого солнца остьями, стряхивая сон с ветвей и пугая в зимнем лесу жертв, обратившихся в слух.
Восходил ранним утром Арин, рассыпал из лозовых корзин багряные отблески, будто лоскутья императорских плащей, по белому безмолвию. Но уходил до поры, не найдя тут иной забавы, кроме как слушать треск деревьев лопнувших да сердитое шипение Тарьи. Собирал разлитое рябиновое вино и потчевал каплями по утрам несмелых птиц, а затем как и не бывало, та же тишь тягучая, затишье безнадежное; лишь зевала и играла хвостом ленивая кошка-хищница на чистой поляне. Дым костров дальних над юртами, и тот здесь морозным туманом обращался… Стоило живому тут голос подать и он умолкал в страхе быть услышанным, ибо резко и быстро душила Тарья, обрекая на немоту и порядок. Острый воздух резал горло будто краем клинка блеснувшего, обрывая вдох как кинжал волос; а дыхание оседало на шерсть тонкими латами, облекая биение стучащего о ребра сердца.
Злобно зафыркала снежная кошка, стряхивая небесный пепел с усов, и подняла скуластую морду к звездам, проявлявшимся на вороньих крыльях заботливой ночи, обнимающей холмы. Тарья не любила ночь, едкую, грязную, затемняющую совершенство белого. Смотрели с неба голодные зеницы зверей, погибших в капканах, и пыталась достать до блеклой луны за тучами заснеженная кошка с жестокими рысьими глазами, что заметала следы одиноких странников своим хвостом…