Любимая моя меня не любит.
Она другого греет и голубит,
к другому мчится по Москве ночной.
А я живу – зачем? – и сам не знаю.
Забуду вроде, вроде привыкаю
и только сердце ноет день-деньской.
А ночью... Не дай Бог вам эти ночи.
Как будто бы уже дойдёшь до точки,
до лезвия, до края, до петли.
Всё вспоминаю новогодний Сочи,
глаза её и губы, и воочью
я вижу смерть в окне и пустыри.
В театр, жуя в антракте бутерброды,
любимая со мной теперь не сходит
и не шепнёт, прощаясь, «позвони...»
Скольжу как тень по мёрзлому асфальту,
как будто в уши мне набили вату –
не слышу ничего, шумы одни.
Устало ноги волоку куда-то,
как будто стали ватными они.
А дома что ж? А дома телек смотрят.
А дома встретит лёд холодных комнат,
две пары глаз родных, одна тоска
и телефон проклятый и безмолвный.
Любимая моя меня не помнит,
другой любимый ждёт её звонка.
Любимая, я был, конечно, дурень.
Прости за всё, что я себе придумал,
за преданность собачью до вытья
в ночь на луну, когда, сцепивши зубы,
ждал без надежды телефонный зуммер,
за то, что трус, что тотчас же не умер,
когда узнал, что ты... что он... что я...
Вновь за окном
всё тот же ужас лунный,
пейзаж души бессмысленный и мутный,
опять аптека, улица, фонарь.
В сток жестяной безмозглый дождик лупит:
«Любимая твоя тебя не любит» -
всю ночь талдычит, точно пономарь.
Смеркается. Вокруг роятся люди.
Из окон Гнесинки звучит Бетховен Людвиг
и неба тень ложится на Москву.
Возле ларька мужик какой-то курит,
предложит выпить, голову задурит,
разложит на газетный лист жратву.
Любимая моя меня не любит,
любимая моя меня не любит.
А я зачем-то до сих пор живу