Никто не знает автора фразы: «Смерть одного человека – трагедия, смерть миллионов – статистика». Приписывают её Тухольскому – публицисту времён Веймарской респ., герою Ремарка в «Чёрном обелиске», Сталину в период первых дней войны и поражения наших войск. Но нормальным умом и здравым разумом не понять гибель 6 млн (это приблизительная цифра) человек только за то, что они родились и жили евреями. Понять фразу можно только как 6 млн. личных трагедий спрессованных в эту ужасную цифру. Как то, что личная боль больнее целит в сердце, когда из неукладывающейся в мозгу огромности всплывает дорогое лицо предка. Его улыбка, мимика, голос, интонации, жесты. У многих из Вас, думаю и знаю, есть в памяти родные, близкие люди. С некоторыми Вам повезло общаться, о ком-то Вы знаете из рассказов родных. Эта непроходящая печаль и боль, личная, посещает нас не только в такие дни памяти. Как посетила она Бориса Слуцкого, написавшего пронзительное стихотворение «Как убивали мою бабку». Трагичнее ещё от того, как это буднично и деловито произошло. Я прочитал эту повесть и написал то, что предложил Вашему вниманию: "Как убивали моего деда!"Я его видел и запомнил, когда был трёхлетним. До войны.
Только его фашисты не вели далеко. Война началась 22 июня 1941 г.,а в конце июля командир гарнизона доложил в Берлин, что Дрисса – дедушкино село - свободно /юден фрай/ от евреев.
Прочитал стихи поэта-фронтовика Бориса Слуцкого "Как убивали мою бабку"
Как убивали мою бабку?
Мою бабку убивали так:
Утром к зданию Горбанка
Подошёл танк.
И 150 евреев города
Синие, от годовалого голода,
Бледные от предсмертной тоски
Туда пришли, неся узелки.
И юные немцы и полицаи
Бодро теснили старух, стариков.
И повели, котелками бряцая,
За город повели, далеко.
А бабка маленькая, словно атом,
Семидесятилетняя бабка моя,
Крыла немцев, ругала их матом,
Кричала немцам о том, где я.
Она кричала:-Мой внук на фронте,
Вы только посмейте, только троньте!
Слышите, наша пальба слышна!
Бабка плакала и кричала,
И шла. Опять начинала сначала
Кричать. Из каждого окна
Шумели Ивановны и Андреевны,
Плакали Сидоровны и Петровны:
- Держись Полина Матвеевна!
Кричи на них! Иди ровно!
Они шумели,- Ой, що робыть
З отым нимцем, нашим ворогом!
Поэтому бабку решили убить,
Пока ещё проходили городом!
Пуля взметнула волоса.
Выпала седенькая коса,
И бабка наземь упала.
Так она и пропала.
Борис Слуцкий
И я написал: "Как убивали моего деда!"
Мой дедушка Иосиф, дед, дедуля,
Прости, я плохо помню облик твой,
С тех пор десятилетия минули,
Когда ты поднимал над головой
Меня и щекотал своей бородкой
На радость многочисленной родни,
А мама,подставляя руки, робко
Просила: «Ты его не урони!» .
Нет, не боялся я его нимало,
Осознавал, что он меня любил,
Хотя сердчишко сладко замирало,
Когда бросал он вверх. Но и ловил!
Дед стружкой вкусно пах, смолой сосновой,
Он делал срубы, стены возводил,
И, срок спустя, хозяин дома новый
С семьёй в хоромы свежие входил.
Хоть жил не за горами и лесами,-
Работа всё мешала да дела,-
Меня лишь раз к нему 3-х леткой мама
Хвалиться и знакомить привезла.
«Вот подрастёт, пришлю к тебе на лето,
Полегче, может, будут времена»,
Но дальше оккупация и гетто,
Но дальше безразмерная война.
Дед слышал песни бодрые «ни пяди
Своей земли врагу не отдадим!»
Но вторглись бронированные рати,
Неся перед собой огонь и дым.
Я до конца запомню эту фразу:
«Ответить провокациям – не сметь!»
Защитники сбежали по приказу,
Оставив мирных жителей на смерть.
Дедуля на работе спозаранку.
Сидел на крыше дома, на коньке,
И клубы пыли от немецких танков
Увидел первым, и невдалеке.
Он даже сверху не успел спуститься,
Лишь прокричал, что наплывает зло,
Как немцев злые сумрачные лица
Заполнили еврейское село.
Один фашист, желая порезвиться
Свой мотоцикл приостановил:
«Сейчас собью еврея, словно птицу»,
Но офицер его умерил пыл.
Немецкий зная, дед с тоской услышал,
Не убивать его - резон простой:
«Пускай старик закончит эту крышу,
Сюда, возможно, станем на постой.
Я знаю нет в полку вернее глаза.
Ты, Ганс, палить готов и ночь и день.
Дарю тебе еврея-верхолаза.
Запомни деда – первую мишень!»
Хотели свой порядок в целом мире:
Подъём, зарядка, застелить кровать,
Помыться, завтрак, а потом, как в тире,
На кладбище евреев пострелять.
Людей сгоняли из домов, как стадо,
И повели на выход из села.
Вещей с собой, – сказали, – брать не надо,
Им участь уготована была.
Дед только строил, эти разрушали,
Они сюда для этого пришли,
Чтоб Фрейлехс никогда не танцевали,
Святую Тору растоптать в пыли.
Он не боялся умереть, я знаю,
Хоть жизнь любил и ею дорожил,
И подарил Земле, родному краю
Дома, деревья. И детей родил.
Все встали молча перед палачами,
В последний миг, отбрасывая страх.
И падали, обнявшись, семьи, в ямы,
Чтобы не разлучиться в небесах.
Быть может, кто-то, ожидал другое,
Но коррективы жизнь внесла сама...
Для виду погрустив, соседи-гои*
Все заняли еврейские дома.
Дед, исполняя заповеди бога,
Не только чтил и исповедал их.
Направил на достойную дорогу
Трёх дочек и мальчишек пятерых.
Все пять сынов по фронтовым дорогам
Прошли. Они не дрогнули в бою.
Был мести счёт и праведным, и строгим...
За Родину, за деда, за семью.
А мой народ и в разуме, и в силе,
И вечен. Это знают с давних пор.
У дедушки отдельной нет могилы,
Он в братской. Среди братьев и сестёр.
Лишь камень общий – памятник дедуле.
С пометкой: «41–й год! Июль!»
Стоят! Гудят в почётном карауле,
Вокруг деревья, со следами пуль.
*всего лишь - не евреи.