Как упала с молотилки жирафа,
Жирафе больно – ушибла лапу.
Мой добрый Боже, я твоя жирафа,
в саду Эдема сбила лапы в кровь:
тропинку тайную в запретный лес искала,
в мир проклятых, спасать свою Любовь.
Там смыслы непреложные – условны,
добро и зло друг в друга проросли,
там в годы ночи, утра беспробудны,
и детские глаза от знания грустны.
Там буря мглою твоё небо кроет,
и мачта корабля устала петь,
о том, что нынче славным флибустьерам,
в последний раз, придётся умереть.
Там люди точат зубы друг на друга,
мне сказывал про то Единорог,
там вместо ангельского неба – смог,
что значит «смог»? – Я, Боже, бестолкова.
Моя Любовь на озере далёком,
Сибирью Африка у Господа в горсти,
мне подскажи, прошу тебя, Создатель,
в какую сторону бежать, идти, ползти.
Мой зоосад души нельзя переиначить.
Отравлен ум бездельницей Луной.
С Единорогом вышли порыбачить,
и потеряла я навек покой.
Я в отражение мертвое смотрела,
пел соловей про ночи благодать,
никто не шел жирафой восхищаться,
никто не шел жирафу целовать.
Когда бы в век Серебряный вернуться,
я поднесла бы злеющий курок
к виску поэта, и тогда, возможно,
он дописал бы пару нужных строк:
«…Далёко, далёко на озере Чад
удивительный бродит жираф»,
а следом неспешно жирафа бредёт
и песню тихонько жирафу поёт:
Про юную деву и страсти вождя,
про стрелы Амура и реки дождя.
Ах, миленький ты мой, возьми меня с собой,
там в краю далёком, буду тебе женой.
Мой выбор глуп, – а что возьмешь с жирафы!
На Землю падаю, в крутом пике,
раскинув крошечные руки-лапы,
возможно, снова захлебнусь в реке.
А подо мной капища и кладбища...
Мелькают города: Неаполь, Ницца, Рим…
И машет в след шестью крылами сразу,
сгорая от восторга, Серафим.
23 ноября 2010 год