Эта осень застыла в молчанье,
в тихих вздохах уставших детей,
собирающих листья печали,
листья красной печали моей.
Они в лужах горят, как монетки.
Я их много в руке накоплю
и пойду к старой сгорбленной ведьме,
приворотного зелья куплю.
Я скажу ей: «Тебе всё не тайна,
ты про всех знаешь всё наперёд.
Сделай так, чтобы девушка Таня
в эту ночь, только-только уснёт,
обернулась луной, полыханьем
листопада, летуньей ночной
и сроднилась со мной как дыханье,
как бы ветер с летящей листвой,
чтоб её золотистые косы
колосились всегда предо мной.
Камень белый, горючие слёзы,
горький-горький настой травяной,
закипай, будто кровь моя, булькай,
смейся, ведьма, сгибайся дугой.
Пусть меня её тонкие руки
никогда не отпустят к другой…"
В поздний час, когда редкие пары
попадаются в сумерках мне,
я люблю по Тверскому бульвару
иногда погулять в тишине.
Наши души темны, как иконы,
наши чувства бесстрастны, как сталь.
Я устал притворяться влюблённым
и холодным казаться устал.
Дострадавший до здравого смысла,
я
сквозь листьев приземистый бег
говорю языком баналистов:
ты мне нравишься как человек.
И, уже не боясь быть банальным,
я хотел бы под ветренный гул
продевать твои тонкие пальцы
сквозь кольцо моих шепчущих губ.
Мне так больно ночами впросонье
вечно чувствовать, милая, как
ты качаешься в спальных вагонах,
на чужих засыпаешь руках.
Я твой трепетный, точно молитва,
слышу через бедлам городов
многочисленный, словно бы митинг,
шелест платья от лёгких шагов . . .
Старый сквер полумраком заносит,
строгий Герцен в старинном одет.
Здесь на лавочке девушка Осень
тоже любит одна посидеть.
«Добрый вечер» скажу. Она спросит:
«Вы как-будто печальны?..»
- Пустяк.
Видно, слишком влюбляться не стоит
в модниц, ветрениц и задавак.
Да и Вы не смотрите серьёзно
на картину страданий моих.
Я люблю эту женщину, Осень,
отвлечённо – как образ, как миф.
Я читаю воде и деревьям
и ночной непогоде в окне
нараспев, как затрёпанный требник,
проливную молитву о ней.
Дай ей, Господи, посох незримый,
упаси средь московских морок
этот киевский, неповторимый,
белый-белый каштана цветок.
Чёрт московский, наш Вий, гость из бездны,
в леденящих асфальтах не трожь
это чудо
средь этих железных
милицейских бессмысленных рож.
Мы же любим друг друга, как дети.
Что же в этом бетонном мешке
всё нас держат какие-то сети?
И в любом телефонном звонке
я услышу её и узнаю, и пойму –
нам нельзя говорить:
вечный муж, как кондуктор трамвая,
вновь над нашей душою стоит.
Боже, чем мы Тебя прогневили,
отчего это, даже в любви,
мы всегда остаёмся такими
бесконечно чужими людьми?
Говорю,
Осень смотрит тоскливо,
равнодушно зевает в ответ,
облетевшими ветками липы,
где качается уличный свет,
машет плавно, кивает в просветах
головами воспевших Москву
жалких на пьедесталах поэтов,
говорит:
- Я почти уже сплю…
Извините, - весь день за листвою
всё гналась, шла дождями в степи.
Вам, наверное, скучно со мною?
- Ничего.
- Почитайте стихи.
Я смеюсь, и читаю, и голос
набирает впотьмах высоту,
и слова, словно утренний лотос,
распускают бутоны во рту,
я пытаюсь раскрыть их значенье,
влезть за смысл, как за старый комод. . .
оглянулся вокруг – наважденье:
темнота
и нигде
никого