Ты меня послушай, ветер,
а потом уж вой в трубе
в этот ласковый не вечер,
предначертанный в судьбе,
а закат мечты красивой –
быть беспечным до зари
в озарённости плаксивой,
заключая не пари
с намерением испуга,
а бессмысленную связь,
что диктует подло вьюга,
прикрывая телом грязь
от вчерашнего зазимка
на пустынной мостовой,
где стояла, как заминка,
под осенней синевой
не печаль, а скука с грустью
переменчивой строкой,
где стихи степенно льются.
И Всевышнего рукой
мне даруются в награду
за усидчивость в тоске.
Вы опять, конечно, рады –
жизнь стиха на волоске
повисает над обрывом
неприятия толпы.
Всё, наверное, забыто,
но наморщенные лбы
удручают не Поэта,
а посредственность пера.
Не иду я к вам с советом,
мне давно уже пора
приподняться над толпою,
посмотреть окрест судьбы
и... своей идти тропою,
обходя в пути столбы,
на которых звон висячий
и осенний звук пустой,
непонятный и тем паче
вовсе даже не простой,
а, конечно, сложный, даже
безобразный, но пока
месяц лунный фигу кажет,
всё ж спасают облака
от беспечности двоякой,
от желания в ином
состоянии, под лаком
и в пространстве неземном
посмотреть на дно развязки
с той, обратной стороны,
не рассказывая сказки
из замшелой старины,
приподнять завесу грусти,
чтоб увидеть не покой,
где безудержно смеются
и кричат: "Ты, кто такой?!
Чтоб указывать с похмелья,
как нам быть в стране варяг,
надевая крест нательный
самый лучший из бродяг
не становится счастливым
и покорным никогда,
остаётся боязливым
за бесцельные года,
что поставлены на карту
не рукою бедняка,
увядающего завтра
на пригорке сквозняка.