(Начало обзора здесь:http://www.stihi.ru/2011/06/04/5319)
Звук – нередко именно он становится главной движущей силой
стихотворения. Как правило, это не простая аллитерация, но прошивающая весь текст инструментовка, повторение не только отдельных звуков, но и целых
звуковых групп, подбор слов по принципу их звуковой (музыкальной)
сочетаемости:
По поручению царя
я совершаю подвиг странный,
пешком форсирую моря
и поправляю истуканы.
Присочиняю имена,
лечу фантазией увечья…
Помилуй, Господи, меня,
не разлучи с путём и речью.
(«По поручению»)
Здесь практически все слова вовлечены в общую звуковую круговерть и в цепочки созвучий (ПО ПОручению, ПОдвиг, Пешком, ФОрсирую, МОря, ПОПравляю, Присочиняю, ПОмилуй, Путем;
поРучению, цаРя, совеРшаю, стРанный, фоРсиРую, моРя, поПРавляю, ПРисочиняю, не Разлучи, Речью;
присоЧиняю, леЧу, увеЧья, не разлуЧи, реЧью;
Совершаю, Странный, форСирую, иСтуканы, приСочиняю, гоСподи, С путем).
В результате стихотворение буквально резонирует множеством звуковых повторов и гармонических созвучий.
Не то чтобы в текстах Исаянца звук доминирует над смыслом, но
он (звук) играет не последнюю роль в выборе слов и, значит, влияет
на смысл, – как, например, в стихотворении «Напрасно украшаем мы
злоречье»:
в Тресвятской – трезвость, в Симово – зима,
в Моршанске – мор, в Самаре – иудейно.
Кстати, последняя пара «в Самаре – иудейно» тоже, скорее всего, рождена звуковой ассоциацией, а именно: Самара – Самария (та самая, которая всегда в паре с Иудеей).
Значимые созвучия, так называемая паронимическая аттракция, и созвучия
«незначимые», как бы декоративные, играют большую роль в порождении
и существовании исаянцевских текстов.
Его несЛО, веЛО, лиЛО,
пугаЛО, жгЛО, рваЛО, ревеЛО,
и за душой копиЛся ЛОм
Лучей и мОЛний омертвеЛых.
(«Грош-цена»)
Все четверостишие как бы настроено в унисон с созвучием «ло», которое
организует текст не только фонетически, но и грамматически (прошедшее
время, безличный залог), и семантически (в форме прошедшего времени
обычно говорят о мертвых, безличный залог обычно указывает на
пассивность), субъект, находящийся в центре повествования, фактически
выступает в роли объекта, подверженного «действию» неких (внешних,
высших?) сил: обстоятельств, предназначения, судьбы, рока.
Отметим здесь и окказиональное употребление непереходного глагола
«ревело» (его ревело), которое в общем контексте уже не кажется
странным и даже представляется весьма оправданным, не в последнюю
очередь благодаря фонетическому и морфологическому согласованию этого
глагола с другими, стоящими в том же ряду.
Особого внимания, естественно, заслуживает рифма – важнейший
композиционный компонент рифмованного стиха, каков по преимуществу
стих Исаянца.
Формальной стороне рифмы не придаётся первостепенного значения,
она (рифма) не столь изобретательна и интересна, как другие компоненты
поэтики Исаянца (нечто подобное можно наблюдать у его предшественников
– Мандельштама и Хлебникова). Составная рифма, например, «лифте» – «молчалив ты» («За горизонт»), «улицу» – «тру лицо», «по пятам» – «гиппопотам» («Детство. Слепок с облика») здесь скорее исключение, чем правило.
Обычно рифма у Исаянца точная или почти точная; нередко
различаются лишь конечные согласные, или в одном из членов пары
отсутствует конечный звук (опять же согласный): «странный» – «истуканы», «скоро» – «заборов», «хорошо» – «электрошок», «тему» – «демон», «обяжут» – «пряжу» (интересно, что именно такой способ рифмовки практиковал ранний Константин Вагинов, с которым, на мой взгляд, у Исаянца немало и других точек пересечения). Как правило, если в четверостишии имеется пара, связанная относительно неточной рифмовкой, в другой паре рифмовка точная.
Впрочем, встречаются строфы, почти полностью построенные на неточных
рифмах:
В примиренье несогласий,
чтобы в будни не тарусить,
нанизала нитку Ася.
Я на ней последний бусик.
(«Бусы»)
…………………………….
Здесь поутру великий плотник, бодр,
для мачт мечты такие сосны метил...
и для бумаг, терпевших всё на свете,
включая окончательное – ПЁТР.
(«Костровой»)
………………………………….
О том, что гений умер благоверно,
я две открытки в термосе нашёл.
Одна – пустая, гладкая, как шёлк,
другая – с мрачным штемпелем Палермо.
(«Торт»)
Но этих примеров навряд ли больше случаев, когда вся строфа (и даже
целое стихотворение) строится только на точной рифме:
Я храню огонь в горсти
ради литерного дыма.
Свет едва ли обрести,
но дымить необходимо.
Пусть заметят мой накал
на другом краю былины,
где и я стихи слагал
из золы, воды и глины.
(«Предпочтение воде»)
Ясно, что автор вполне владеет различными способами рифмовки, при этом не отдавая явного предпочтения ни одному из них.
«Рифма не должна быть слишком громкой, т. к. такая нарушит целое или строке придется стараться ее перекричать. Она должна быть функциональна, нести ношу не большую, чем любое другое слово в стихе, стиху достаточно естественного, интонационного напряжения в определенных местах, чтобы всю тяжесть взвалить на рифму.» (http://a88.narod.ru/ars003.htm)
Кажется, Исаянц мог бы подписаться под этими словами А. Тарковского.
Не увлекаясь эффектной, изысканной рифмовкой, Исаянц и в области
размеров, ритма и синтаксиса не ударяется в крайности, предпочитая
анжамбеманам классическое строение строки, тонике – классическую же
силлабо-тонику. В результате чтение его текстов не затруднено, в отличие, скажем, от текстов Маяковского, Вознесенского, Сосноры, Бродского, и это создает иллюзию простоты; правда, простота эта сохраняется лишь на уровне
формы и контрастирует со сложным многослойным содержанием,
построенном на умножении и дроблении смыслов и их оттенков.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ:http://www.stihi.ru/2011/06/04/5991