(Начало обзора здесь:http://www.stihi.ru/2011/06/04/5319)
Стихи Исаянца, помещенные на сайте, при желании можно подразделить на некоторое количество жанрово-тематических групп (что поначалу и было сделано их редактором В. Образцовым), объединив воедино тексты, имеющие отношение к природе, религии, литературе (интересно отметить, что любовная лирика у Исаянца – во всяком случае, на «стихире», – практически отсутствует) и т.д., но такое деление было бы весьма условным (В. Образцов в итоге отказался от «групповщины»).
Показательным в этом отношении выглядит то обстоятельство, что подавляющее
большинство текстов В. И., опубликованных на «стихире», имеют жанро-тематическую помету «без рубрики».
Лирика Исаянца в том виде, в каком она представлена на сайте, кажется мне образцом суггестивной поэзии. В этих стихах очень мало конкретики, хотя порой они привязаны к тем или иным реалиям (как, например, «Я заблудился в степях Норадуза», «Бусы»), но любая конкретика, попадая внутрь этого мира, неузнаваемо преображается, приобретая символические черты.
Не знаю, но почему-то почти уверен, что не пишет В. И. ни эпических
полотен, ни поэм, ни баллад – ничего такого, что по содержанию, композиции и объему выходило бы за пределы стихотворной миниатюры. Рассказывать историю, разрабатывать сюжетные ходы, «творить» эпос – это не для него (так, во всяком случае, мне представляется), поскольку Исаянц, на мой взгляд, абсолютный эгоцентрик, и все его стихи по сути – о себе любимом (или не любимом, но все равно о себе).
Что ж, таков любой по-настоящему лирический поэт, этим он нам, как
говорится, и интересен. Ибо что такое размышления поэта о себе самом, о своих жизни, творчестве, смерти, как не метонимия жизни, творчества и смерти вообще?
Можно с уверенностью сказать: Исаянц – поэт трагического
мироощущения; иными словами, стихи Исаянца о жизни и о смерти, в
силу такого мировоззрения, в большей степени – о смерти, чем о жизни.
Тема смерти в творчестве Исаянца требует отдельного серьезнейшего изучения.
Тем не менее, совсем не коснуться ее в этом обзоре мне не представляется возможным, ибо затрагивается она едва ли не в каждом стихотворении поэта.
Автор очень редко говорит о смерти прямо, стараясь лишний раз не называть ее «по имени». Среди 65 стихотворений Исаянца, опубликованных Виктором Образцовым на «стихире», мне удалось обнаружить лишь семь слов, прямое значение которых имеет непосредственное отношение к смерти: «умер», «мертвый» («Торт»), «посмертной» («Без слов»), «омертвелых» («Грош-цена»), «бессмертье» («Жизнь истончается»), «нет смерти» («Нет»), «убиты» («Символ станиславской веры»). Как правило, для обозначения смерти, для введения ее мотива в текст Исаянц использует различные стилистические приемы, главным из которых, естеставенно, является эвфемизация. Среди «заместителей» смерти в текстах В. И. встречаются как традиционные («конец пути», «ночь», «небо», «пепел», «зола», «гранит», «спать», «отдохнуть», «на том берегу»), так и окказиональные, ситуативные: «В предчувствии недетских холодов» («Дом отступал к реке, как Наутилус»), «Для встреч Господних правильно одеты» («Поэтарх Компоэтору»), «излишество руки подъять не в силе» («Перепись лишений»), «заподлицо впишусь в каркас» («Попался»), «отъезжая ниц» («Я с детства обожаю идиотов»), «пропущенный игольным горе-ушком» («Земля не пух, но ложе не скрипит»), «близится касанье ведОмого с неведомым» («Лес»). Как правило, традиционные эвфемизмы соседствуют в тексте с авторскими, как бы уточняя и проясняя последние.
Как все это работает, можно увидеть на примере двух (парных, на мой взгляд) стихотворений, в которых концентрация образов, связанных со смертью, доведена до высочайшего уровня.
1.
Земля не пух, но ложе не скрипит,
хотя гранит замшел и перекошен.
Давным-давно никто уже не спит
под сенью лип. Сочтя ворон и кошек,
считаю листья, капли и грибы,
пропущенный игольным горе-ушком,
и ухожу в отверстие судьбы,
швырнув пиджак на ржавую грядушку.
Тема смерти задана уже в первой строке, где обыгрывается устойчивый оборот «земля пухом». Актуализация оборота происходит благодаря его буквализации, которая, в свою очередь задается отрицательной частицей «не». Таким образом, при помощи измененного оборота достигаются сразу две цели: во-первых, задается главная тема (смерть), во-вторых, вводится в текст деталь пейзажа, – в данном случае явно кладбищенского. «Ложе» в таком соседстве воспринимается как «могила» (параллельно срабатывает ассоциация со «смертным ложем – одром»), а «перекошенный гранит» из второй строки, практически однозначно, – как перифраз надгробного камня – памятника.
В следующей строке снова сталкиваемся с реализацией тропа-эвфемизма – «спать» («быть мертвым»), и снова главная роль отводиться частице «не»: «никто не спит» в прямом смысле, то есть, либо бодрствует, либо – мертв (по контексту, конечно, мертв).
Лирический герой, находясь на кладбище (возможно, заброшенном: замшелый гранит перекошенных памятников; безлюдье – «считаю ворон и кошек»; твердая – «не пух» – земля, не взрыхленная, без холмиков свежих могил – «давно никто не спит» можно понять и как «давно никого не хоронят») задумывается и о своей смерти, представляет себя умершим («ухожу в отверстие судьбы» – окказиональный эвфемизм!), более того – оставившим уже и смертное ложе, о котором говорилось еще в первой строке («швырнув пиджак на ржавую грядушку» («грядушкой» в Воронежской обл., откуда родом наш автор, называют спинку кровати, см. http://forum.lingvo.ru/actualthread.aspx?tid=44330)), и оказавшимся в царстве небесном («пропущенный игольным горе-ушком» – еще один окказиональный эвфемизм смерти, апеллирующий к известным словам Иисуса «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в царствие небесное» - Евангелие от Матфея, гл. 19, ст. 24; Евангелие от Луки, гл. 18, ст. 25; ср. в другом стихотворении Исаянца «Я прохожу, как дромадер в иглу» («Мы встретились на иньском берегу»)). Иными словами, лирический герой, умирая, как бы приобщается вечности. Нечто подобное происходит и в следующем тексте.
2.
Я заблудился в степях Норадуза.
Звезды соцветья плетут небесам.
Где же мой путь? И какая обуза –
вечно не знать, где мой путь, где я сам.
Охристой вечности просыпь песчаная –
с чем отдохну я на том берегу?
Небо ли выстелит рану поляною?
Или мне степь – полуночная, пряная –
лоно таит, где родиться смогу?
И в этом стихотворении кладбищенская тема вводится буквально в первой строке. Делается это за счет топонима. «Норадуз» – это своеобразный ключ к пониманию текста. Без знания, что такое «Норадуз», адекватное восприятие произведения практически невозможно, даже если читателю удастся уловить в сочетании «я заблудился в степях» аллюзию на строчку Данте («На полдороге странствий нашей жизни Я заблудился вдруг в лесу дремучем», пер. А. Илюшина).
Норадуз (Норатус) – древнее армянское село, бывшая резиденция меликов, главной достопримечательностью которого является кладбище хачкаров (http://ru.wikipedia.org/wiki/) .
Глядя на фотографии села, в немалом количестве имеющиеся в интернете, поражаешься точности, с которой поэт, так глубоко погруженный в себя, передает детали «внешнего» пейзажа («охристая вечность», «просыпь песчаная», «степь пряная»).
Как и в предыдущем стихотворении, текст тематически делится на две части: кладбищенский пейзаж (в данном случае – абсолютно реальный, привязанный к конкретному месту) и размышления о собственной причастности к этому пейзажу через смерть (в данном тексте – не только через смерть).
«Норадуз» – это не просто топоним, это – контекстуальный эвфемизм, это синекдоха, с одной стороны (род-вид), кладбища, а с другой (вид-род ) – смерти. Однако Норадуз – не просто кладбище, это древнее армянское кладбище, то есть, своего рода символ армянской истории.
На этом фоне размышления автора (лирического героя) о своей судьбе («где мой путь») представляются также размышлением о своей национальной идентификации («где я сам») и о сложности этой идентификации для русского поэта с армянской фамилией («я заблудился», «какая обуза – вечно не знать»).
И все же доминирующей в данном стихотворении, как и в предыдущем, является тема смерти, верней (не в последнюю очередь благодаря национально-историческому фону!), противопоставления смерти и бессмертия.
Отсюда идет поляризация лексики, тяготеющей к двум противоположным полюсам. С одной стороны, это вечность («вечно», «вечность») и ее «заместители» («звезды», «небеса», «небо», «степь», в определенном смысле и «Норадуз»). С другой – смерть («заблудился в степях Норадуза» = на кладбище + аллюзия на «Божественную комедию», «отдохну» = умру, «на том берегу» = на том свете, «рана» = могила). Но противоположности сходятся, и в смерти поэт видит не только прекращение земного бытия, но и воссоединение с природой, с историей, то есть с вечностью; то есть, умирая, человек как бы рождается в новом, ином качестве, поэтому вечная степь и «таит» лирическому герою «лоно, где родиться смогу».
Еще одним интересным примером разработки тематического противопоставления смерти и бессмертия может служить удивительное стихотворение "Лес".
ЛЕС
Нас три-четыре. Помешались тени
и прячутся за наши голоса.
На день пути вокруг горят леса
раскидистых реликтовых мгновений.
По мигу в час. Проходит полчаса.
Куда деваться дальше, я не знаю.
Так как-нибудь. Какая-никакая,
а все же вот такие чудеса:
заржавленная певчая коса
по пепелищу бродит, намекая,
что вскоре, не сияя, не звеня,
усталая, запнется об меня.
Потом лежит, прижатое росой,
под девственно величественной сенью,
распорото до неба по косой,
туманное пустое Воскресенье.
Сто экзерсисов, сорок миражей
я на его потратил описанье
у Мурома, за Тверью, под Рязанью…
Сомкните лики, близится касанье
ведомого с неведомым. Уже.
Да. Это – я, Святая Полутень.
Мне сам Господь приотворяет воздух,
настоянный на говорящих соснах,
сдвигая шапку неба набекрень.
Я земленею. Человечный лес
остыл и жаждет теплого – людского.
Поэтому отсюда, из-под Пскова,
уйти совсем сейчас - не интерес.
Единственный на тридевять небес,
я остаюсь – ничтожный эпилог,
кость от костей создателя Вселенной –
здесь лишь затем, чтоб первородный слог
приемлем был смолою постепенно
в янтарный многосильный оберег,
спасающий от нас под Вавилоном.
Светает. Пахнет сыростью, паленым.
Довольно. Точка. Выпадает снег.
В данном стихотворении, так же как в двух приведенных выше текстах, можно наблюдать взаимодействие традиционных и авторских эвфемизмов. Так, традиционный образ («смерть с косой») актуализируется за счет развернутой метафоры, держащейся на контекстуальных эвфемизмах – глаголах «бродит» и «запнется» (ср. в другом «лесном» стихотворении: «Рассветный луч, об дятла вдруг запнувшись, Нелепо полыхнул и срезал два ствола» («Хождение дятла»)). Если учесть, что в этом стихотворении тема смерти центральная («Сомкните лики, близится касанье ведОмого с неведомым. УЖЕ.», «распорото до неба по косой», «я земленею», «уйти совсем», «кость от костей»), то и его название после прочтения всего текста тоже, как и в предыдущем случае, начинает восприниматься как отсылка к «Божественной комедии» Данте («Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу», пер. М. Лозинского).
Теме смерти в стихотворении противостоит тема бессмертия языка, тема творца и Творца.
Не случайно стихотворение начинается реминисценцией известных произведений Б. Пастернака и А. Вознесенского ("Нас мало. Нас, может быть, трое " – Б. Пастернак, "Нас много. Нас может быть четверо" – А. Вознесенский). Стихотворение Пастернака, первоначально называвшееся "Поэты", как известно, посвящено В. Маяковскому и Н. Асееву Вознесенский свое посвятил Б. Ахмадулиной. Кого имел в виду Исаянц, можно только догадываться, но ясно, что речь идет о поэтах, творцах, к которым автор себя, несомненно, причисляет.
Жизнь после смерти – жизнь в творениях ("Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит..."), вот что волнует нашего автора.
"... Помешались тени
и прячутся за наши голоса."
Тени в "Лесу" (в лесах "раскидистых реликтовых мгновений") Исаянца скорей сродни теням из "Божественной комедии" (об этом свидетельствует и первая строка 3-й строфы – «Да. Это – я, Святая Полутень»), чем теням, отбрасываемым ветвями деревьев в реальном лесу. В таком случае, кстати, и глагол "помешались" может вполне восприниматься в значении ("сойти с ума"), хотя и смысл "перемешались" в нем, несомненно, тоже присутствует. Ушедшие творцы говорят устами живых, влияют на их мысли, на их язык:
я остаюсь – ничтожный эпилог,
кость от костей создателя Вселенной –
здесь лишь затем, чтоб первородный слог
приемлем был смолою постепенно
в янтарный многосильный оберег,
спасающий от нас под Вавилоном.
Думается, "кость" в данном контексте (явное обыгрывание идиомы "плоть от плоти") обозначает не столько часть скелета (хотя и "работает" в этом значении на тему смерти), сколько нечто более важное и существенное, а именно – "жребий". Поэт, подобно Создателю, творит словом и надеется, что созданный им мир станет частью Вселенной, а его слово – частью Языка.
Слово ("первородный слог"), переходящее от поколения к поколению, служит своеобразным мостом между ними, обеспечивает возможность диалога и предохраняет("оберег") от хаоса ("Вавилон").Именно в слове, сохраненном языком, подобно тому , как сохраняются в янтаре попавшие в него насекомые ("чтоб первородный слог приемлем был смолою"), поэт видит спасение(причем, спасать нужно не только от «внешних» посягательств, но и от самих носителей слова, «от нас», способных в силу своего несовершенства «заболтать»,«запутать», «исказить» главное) от забвения и залог своего поэтического бессмертия.
Итак , теме смерти в стихах Исаянца,как правило, противопоставлена тема бессмертия. Подход к бессмертию в стихах Исаянца отличается от религиозного. Здесь бессмертие заключено в языке, неотъемлемой частью которого поэт ощущает свои произведения, а через них – и себя самого.
По поручению царя
я совершаю подвиг странный,
пешком форсирую моря
и поправляю истуканы.
Присочиняю имена,
лечу фантазией увечья…
Помилуй, Господи, меня,
не разлучи с путём и речью.
(«По поручению...»)
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ:http://www.stihi.ru/2011/06/04/6777