«Приезжайте скорей! – мне консьержка твоя написала. –
Ваша дама хандрит среди наших заснеженных скал».
Я коней торопил, ночевал на дворах постоялых,
Я спешил, сколько мог, но на несколько дней опоздал...
Плутоватый шинкарь подливал мне паршивую водку,
Говорил, что не стоит таких, как она, вспоминать,
Что пройдёт пара дней и найду я другую молодку,
И печали рассеют её «ля-ля-ля» и кровать.
Я его оттолкнул, опрокинул поднос с огурцами
И ушёл в темноту, в неподатливый, мчащийся круг,
Где мелькали огни, и звенели шуты бубенцами,
И сверкал мишурой, позабывший про нас Петербург.
Я себя проклинал за дела, что меня удержали,
И за то, что одну отпустил тебя в снежный Давос,
И грудную болезнь, что врачи у тебя признавали,
«Незнакомку» Крамского и памятный Аничков мост.
Этот мост, как укор постоянно стоит предо мною,
Здесь художник тебя рисовал петербургской зимой,
Ты замёрзла тогда, и лицо прикрывала рукою.
Он сердился всерьёз и тебя называл егозой...
«Приезжайте скорей! – мне консьержка твоя написала. –
Ваша дама хандрит среди наших заснеженных скал».
Я коней торопил, ночевал на дворах постоялых,
Я спешил сколько мог, но несколько дней опоздал.