Октавия
1
Стоял очередной послевоенный май.
На деревьях зеленела крона.
Подросткам не давали спать гормоны,
Переполняя чувства через край.
Она в семье была единственная дочь.
Отец зарезан в пьяной драке у пивной.
Жить матери наскучило одной,
К ней стали хахали похаживать на ночь.
Пошли гулянки, с песнями и боем…
Октавия терпела – всё же мама…
Самой-де восемнадцать – прям гранд-дама,
Да и ребята пристают и ходят строем.
Любила мать её, не чаяла души.
И каждый раз очередной «калиф на час»,
Спиртным, наполнив похотливый глаз,
Набиться к ней в любовники спешил.
Октюша обладала красотой,
И грацией, что раздражает массы,
А мужики ей строили гримасы,
Её ланиты наливались краснотой.
Такое имя даровал ей мудрый дед,
Он был врачом, и до войны попал под «пресс»,
Пропал в Мордовии, валив могучий лес,
За ним и бабушка, хлебнув немало бед.
Рождение случилось в марте,
Восьмого дня тридцать второго года,
И дед сказал отцу, как состоялись роды:
«Октавией, пожалуй, называйте».
Окончив школу год назад не без проблем,
Она не добрала два балла в институт,
Но требовались руки там и тут,
Нашла занятие в КБ – черченье схем.
Она не знала – за означенным «Бюро»,
Госбезопасность свой вела контроль,
На чьих руках была и кровь семьи и боль,
И что скрывается за этим всем добром.
2
Екатерина Львовна, её мать,
Работала в больнице медсестрой,
Отец – Борис Семенович Благой –
Продолжал и после фронта воевать.
Тяжёлое раненье получив,
Он чудом уцелел и выжил,
И всю дорогу голоса живые слышал,
И пил безбожно, минуту улучив.
Он рисовал картины – был творцом,
Его Господь поцеловал в макушку,
Но схоронив отца и мать-старушку,
Ушёл на фронт, чтоб не уйти вслед за своим отцом.
Придя, домой он потерял покой,
Сказались страх, война и «око государя»,
«Врагам народа» почестей не дарят,
И он вошёл от безысходности в запой.
В тот злополучный день картина в «Клубе» шла,
Мама задержалась на работе,
А тётя Нина, что жила напротив,
Возле пивной с ножом в груди его нашла.
Оплакав мужа и свою судьбу,
Мать опустила руки, стала пить,
Со временем и мужиков водить,
И дочь терпела, закусив губу.
И в школе не давали ей житья,
Хотя она училась и прилежно,
Но чему быть, то, значит, неизбежно –
То причесалась ни как все, а то ни те платья…
Звонок последний в школе прозвонил,
Дорога в ВУЗ заказана тем паче,
Ей хоть умри, да тут удача,
Очередной мамани друг с работой пособил.
3
Шёл пятидесятый год, снижались цены,
Страна рапортовала на-гора,
Бурлила жизнь послевоенного двора,
А в парках оживали сцены.
И так же забирали по ночам,
И увозили «воронки» людей,
Что пропадали навсегда и без вестей,
Хватало работёнки палачам.
В один из тёплых дней, в канун Победы,
Наскоро в КБ накрыли стол –
Вино, колбаска, водка, разносол –
И всё это законно, и с обеда…
Девчонки наряжались кто во что,
Октюша как всегда попала в цвет,
И всё ей в кон, и горя будто нет,
Не плохо так, и этак хорошо.
За Сталина подняли, за Победу…
Вино вскружило голову Октюхе…
Тут к ней подсел ГэБэшник, «в доску свой», Андрюха…
А после этого и начались все беды…
Случилось то, что и должно было случиться,
Андрей Сергеич Жаков домогался к ней давно,
В театр приглашал, в кино,
Но отвергала его «дикая волчица».
Он ночью той насытил свою похоть -
В овчарню только волка запусти…
«Какая дура я, как смела так себя вести?
Противно как, да не укусишь локоть…»
Она же всех и вся винила и корила,
Он в отношении к ней вёл себя нахально,
Цинично отпускал горстями шуток пошло-сальных,
Она то плакала, а то при всех дерзила.
Но время… время шло вперёд,
Да как-то всё само собой притёрлось,
А дурень налетел на гордость,
И ждал, покуда не настанет его ход.
Он знал, кем был её покойный дед,
И что отец лёг не за власть Советов,
Зачем быть семи пядей, иль поэтом,
Чтоб понимать – семь бед, один ответ.
Прошло два года. Лучше жить не стало.
Мать заболела от спиртного и тоски.
Она слегла. И гасла, точно лепестки
Цветка. И угасала, угасала, угасала…
4
Дожди готовили природу к холодам.
Уж завершились птичьи перелёты.
И с этой круговертью непогоды
Снова постучалась в дверь беда.
Мать умерла. Октавия быть слабой не имела права.
У Жакова гормональный всплеск.
Каков мерзавец – предложил ей руку. Блеск!
Итог – пощёчина и крики: «Браво!»
И, слава Богу, это было не при всех,
Он проглотил, но обещал запомнить,
И чтобы почву чем-то, но удобрить,
Он показал ей «Дело» и взял верх…
Она в тот вечер возвращалась домой поздно.
Стучали монотонно трамвайные колёса.
Из глаз Октавии катились градом слёзы.
«Сударыня, неужто всё до безысходности серьёзно?»
Она взглянула на мужчину, лет примерно сорока,
На вид бродяга, в тёртом стареньком пальто,
И выпивши достаточно притом…
«Тебе то что, катись своей дорогой…»
«Прошу прощенья, может и не прав,
Но если всё действительно так плохо,
Могу Вас пригласить в свою берлогу,
И уверяю, у меня не буйный нрав…
Ведь, в сущности, не Вы, не я, мы оба не спешим.
А так бы я сварил Вам грогу,
Две остановки до моего чертога.
Мне скучно. А у меня мы с Вами всё решим…»
Смешно, но чем-то глянулся бродяга.
Она открыто откровенно рассмеялась,
Чуть было не сказала, но сдержалась:
«Вот плут, блудливый доходяга!»
«А что, смертям двум не бывать.
Поехали, когда ты угощаешь,
Но, чур, без всяких, без намёков, обещаешь?»
«Чтоб век советской власти не видать!»
Ей было абсолютно всё равно,
И не за кого было ей бояться,
Она забыла, что такое улыбаться,
Казалось всё хорошее ушло давно.
Заканчивалась осень, было сыро.
И влажный ветер забирался под одежду.
Она не знала, что последняя надежда
Шагает рядом с ней, желая только мира.
И то, что с нею рядом и судьбу, и жизнь её изменит.
Когда мы устаём, Всевышний нам протягивает руку,
Особенно когда ужасно долго длиться скука,
В страданьях крепнет дух, а воля ему внемлет.
Они дошли. Её слегка знобило.
Он отпер дверь от незатейливой каморки,
То был полуподвал, как и у многих, на задворках,
Но это всё её не испугало, не взбесило.
Он затопил камин, что сам сложил,
И принялся готовить «обогрев».
Здесь он казался ей другим, как будто лев,
О, Боже, как он необычно жил.
Весь скарб: сундук, диван, два стула, стол.
И вороха исписанной бумаги.
«Нет, это явно не бродяга,
Он как пират, ему бы треуголку да камзол…»
Его глаза напомнили ей деда,
Он говорил так необыкновенно и чудно,
Сознанье он переворачивал верх дном,
От жалости к нему и не осталось следа.
Он, не смотря на низкий рост, казался стройным и высоким,
Шёл от него какой-то внутренний флюид,
И рядом с ним она не чувствовала стыд,
И приходили в голову стихов известных строки.
Ей всё казалось странно, интересно,
И спёртый воздух не угнетал дыханье,
И всё легко воспринималось осязаньем,
Её захватывала эта неизвестность…
5
Тепло приятно обволакивало плоть,
И грело душу грогом изнутри,
Казалось, горе лопнуло, как мыла пузыри…
Обрёл бездомный свой очаг, собака кость…
Она нарушила молчание сама:
«Кто Вы на самом деле, сударь?»
«Будьте спокойны, не злодей и не Иуда,
Писатель я, а это всё мои тома.
Давным-давно служил в одной газете,
То в прошлом, теперь уж не служу,
Я, понимаете, свободой дорожу,
Но где она у нас и есть ли на планете?
Да что я о себе, со мной всё ясно,
Вот Вы, мне кажетесь осколком старины,
Античности, изыска, глубины,
И имя Ваше, стало быть, прекрасно.
Что же стряслось у Вас, и как Вас величать?»
«Да полно Вам, всё-таки Вы плут,
Вы угадали, меня Октавией зовут,
Давайте-ка, на ты, а на вопросы, нет желанья отвечать».
«Пожалуй». Кое-что он ей прочёл.
Он обладал неведомой ей силой.
«Так кто ты?» - она, молча, вопросила.
Он на огонь смотрел и думал ни о чём.
В его челе она читала мудрость,
И муки дорогих ему, ушедших лет,
Где мизер, видимо, побед.
«Силён он духом, несмотря на хмурость».
Он вдруг сказал, опомнившись: «Виталий,
Я ж не представился, иль просто – Виктор,
Вот, если что, надень – он протянул ей свитер…»
«А расскажи мне о себе, что видел ты, в каких был далях?»
«Мне кажется, всё это было не со мной.
Осталась сажа от моих воспоминаний,
Что иногда всплывает на поверхность моего сознанья,
И не обходит моё сердце стороной.
Я здесь по случаю – сам с Волги родом,
Оттуда, где ходили бурлаки,
Где грабил караваны Стенька,
Где ширь, раздолье и щедра природа.
Из офицеров усопший мой родитель,
Сам офицер, но не уехал, только видно зря,
На Русь сошла кровавая заря,
За ним пришли, меня в распределитель.
От тифа мама после родов умерла,
Меня воспитывала няня,
Потом отдали государя на закланье,
С тех пор пошли не важные дела.
В детском «спецлаге» научился выживать,
И Богородица спасала и хранила,
Но воля! Воля так к себе манила,
Что замыкался и не мог ночами спать.
И были драки, и сажали в карцер,
И голод, издевательства и грязь,
И воспитатели – не люди, мразь…
И снова драки, и обратно карцер…
Создатель, да не смолкнет Его голос,
Способностью меня не обделил,
И мне кусок в дорогу посолил,
Повёл вперёд, я слышал Его хорус».
Он закурил, и было очевидно,
Что мыслью он пронзал эпоху,
Что ему больно, ненавистно, плохо,
Но за свои поступки не обидно…
«Я познавал своей душой и телом
Науку мужества, терпенья и упорства,
Возненавидел подлость и притворство,
Я падал и вставал, и делал дело.
Потом я поступил служить в газету,
И стал писать никчёмные статьи,
Болела совесть от такой галиматьи,
Под «неусыпным оком» оказался как-то летом.
И окурат в тридцать седьмом году,
В двадцатую годину «красной смуты»,
Я должен был писать про путы,
Что Ленин разорвал, да глупо влип в беду.
И как назло, на ум мне ничего не шло,
В нём не было, отнюдь, свободных мест,
А ночью мне приснился «Благовест»,
Я написал и утром всем прочёл, но с рук мне это не сошло.
"Благовест"
Наступит час, возникнет в небе крест,
С которого сойдёт Христос распятый,
И зазвенит над Русью Благовест,
И превратится в прах наш враг заклятый.
И орды обратятся в бег,
Как в битве той на поле Куликовом,
И будет правильным теченье рек,
И скинет Родина моя с себя оковы.
И на куски рассыплется тиран,
И прихвостни его падут на плаху,
Их заберёт останки океан,
А Русь наденет чистую рубаху!"
Так был мне уготован срок,
Который я назначил сам себе,
Но это предначертано в судьбе,
И я отчалил на северо-восток».
Он снова закурил и выпил.
Она смотрела на него, как на икону,
И вдруг услышала стенания и стоны,
Увидела кровавый флаг и чёрный вымпел.
«Меня приветствовал Северный Урал.
Мне страшно повезло на десять лет…
Ведь третью строфу я деликатно свёл на нет,
И под расстрельную случайно не попал.
Там в лагере я понял и увидел то,
Что никогда не понимал на воле,
Попав туда, не смей пенять на долю,
Ни боли не снесёшь, ни холодов.
Я школу выживания прошёл в детстве,
А Бог со мною был при драках и при валке леса,
С «ворами» не сошлись мы в интересах,
И чтоб нас «прессовать» они искали средства.
Они на нас травили «ссученных»,
«Шестёрки» воровали у нас «пайку» – хлеб и чай,
Там справа штык, а слева шило – не скучай,
И крики наших грешных душ измученных.
Но ненависть мой мозг не иссушила,
Хотя там кое-кто стоит на грани,
Я не отсиживал, я жил, я душу ранил,
А жизнь на воле без меня грешила.
Раз в месяц подвозили «материал»,
Кого-то вскоре «блатные» «опускали»,
Кто-то «куму» добровольно сам «фискалил»,
А кто-то до «звонка» не доживал…»
Он замолчал, допив остаток грога,
Ночь пролетела, как сгорела свечка,
Уже рассвет, остыла печка,
Он не заметил, как Октавия молилась Богу…
6
День долго тянется, но быстро тают свечи.
Октавия так не сияла никогда,
Блестела как начищенный пятак.
Скорей бы долгожданный вечер.
Ей было наплевать на всё.
И как слюною истекал Андрей.
Она была подобна буре,
Которая, казалось, всё снесёт.
Её, буквально разрывало,
Есть только он и никого вокруг,
Она смеялась на шушуканье подруг,
Конкретно девке голову срывало.
Как поразительно срослись - судьба к судьбе.
Она благодарила Бога,
Что тот трамвай послал, и спутника в дорогу,
И что довёл до слёз её сотрудник МГБ.
Но день тянулся, будто вечность,
А на слуху его волшебный баритон…
«О, мой идальго! Мой печальный рыцарь он,
Мой Бог, моя Любовь и Бесконечность…»
Но день был наконец-то прожит.
Она открыла дверь его лачуги…
Любовь расставит точки, поставит всё на круги,
А ночь в истоме и желанья подытожит.
Казалось ей, что это рай и есть.
Они летели, как две птицы к счастью,
И забываясь, отдавались дикой страсти,
Смешались в одночасье – нощь и днесь…
Прошёл ноябрь, декабрь тоже уходил неумолимо.
Казалось, никого их нет счастливей на планете.
Страна готовилась встречать год пятьдесят третий.
И «органы» вели свой бой незримый.
7
Судьба испытывает нас из года в год.
У Октюши со стола исчезли схемы,
И ей грозило жертвой стать системы,
Уж и козлы забрались в огород.
Тут заявился вездесущий Жаков:
«Ну что, голуба, загорелась шапка?
Так кто из нас с тобою половая тряпка?
Ты загляни ко мне сегодня, лапа».
«Мерзавец, сволочь, закатай губу!
Вот похотливый чёрт, отстань, урод!»
«А не придёшь, то «Делу» я дам ход.
А твоего «писаку» я видал в гробу…
Подумай головой, что для тебя важней –
Иль я обоих сдам вас без остатка,
Или прижмёшься ко мне местом своим «сладким»,
Живи с ним дома, на работе будь моей.
Я обещаю, что всё будет хорошо,
Никто и ничего не будет знать,
И продолжай себе воробышком скакать,
Ты приходи, я жду…» «Иди ты…» «Я пошёл…»
Завыла волком бурая лисица.
И чёрный снег пошёл на Рождество.
Для счастья выпал шанс один на сто -
Как быть? Топиться или удавиться?..
«Ты что какая?» - приняла участье
Галка, её лучшая подруга –
«Ты что сегодня, точно бука?
Ну, вот и слёзы, вот тебе и здрасьте!
Да что с тобой, иль «рыцарь» что-нибудь?»
«Да нет, я так… взгрустнулось что-то,
Видать устала от работы.
Галчонок, всё путём, забудь…»
Но Галка, эта егоза,
Каким-то боком обо всём узнала,
По-бабьи, по своим каналам…
По небу грозовая туча поползла.
Её отец служил по сыску в МГБ,
И на свой страх взял это дело под контроль,
Пока то-сё, чтоб вникнуть, в чём тут соль,
Чем навредить мог, в сущности, себе.
8
«Любимый мой, как я тебя ждала,
Как долго ты меня искал,
Не с теми ты грешил, не с теми жизнь листал,
Не в ту сторонку твоя лодочка плыла…»
Она склонила голову Виталию на грудь,
Он горечь пил и остроту её солёных слёз,
В окошко пробивался свет холодных звёзд,
А сердце у обоих билось: «В путь! В путь! В путь!»
Они лежали, молча, и ещё не знали,
Что не дадут им прошлое забыть,
И что «ХОЗЯИН» всем прикажет долго жить,
Что разлучат их расстоянья, а сплотят печали.
С утра она ушла на службу.
Её дела уладил Галин папа.
И Жаков снова нагло её лапал,
Ну а любовь опять тонула в грязной луже.
С Виталием «работали» «спецы»,
Причём конкретно и серьёзно,
Обратно за Урал, где всё знакомо и морозно,
Где валят лес и добывают нужный людям антрацит.
Она возненавидела рассвет.
И ей казалось, что все спали.
В начале марта помер Сталин.
Но белей не становился белый свет.
Виталий продолжал давать стране угля.
Пятьдесят восьмая под амнистию не шла.
Людьми снабжали «органы» ГУЛАГ.
Стоял Никита новым кормчим у руля.
Виталий на рожон не лез,
Но был в авторитете у начальства «зоны»,
С «блатными» был чужим, не кланялся погонам,
И жил своим умом, не скурвился, не рвался в лес.
Его назначил бригадиром «кум»,
Он отвечал за «политических» в бараке,
Не редко с «ворами» случались драки,
Он всё улаживал, чтоб не поднимался шум.
Он жил лишь теми днями, что был с ней,
Писал стихи, чтоб не черствела память,
В бреду «Мадеру» проливал на скатерть,
Да, именно в бреду, а не во сне.
И вот шестидесятый год, сентябрь.
«Кум» лично подписал бумагу.
«Вольняшки» покидали территорию ГУЛАГа.
Был так же в небе Бог, а он сам себе был царь.
9
Мужик, годами за полтинник,
Вошёл неспешно в тихий дворик,
Где мёл с утра знакомый дворник.
Кому-то прозвонил будильник.
Он вынул пачку «Беломора»,
И закурил, обнялся с кем-то возле дома,
И неизвестностью ведомый,
Он прочь пошёл от разговоров.
Он уходил от памяти, бежал,
Он был готов всегда ответить на вопросы,
Но только не хотел расспросов,
Он всем на свете возражал.
Но что же было кроме грубости и боли?
Была она, конечно же, она!
Пусть даже рухнула б страна,
Но без неё неволей воля!
Она, и только лишь она,
Она, и только Бог был выше,
Ради неё он в лагере и выжил…
Так он сидел и бредил дотемна…
Так он сидел, курил и думал,
Смотрел как закоржавили ладони,
Подкинул хлебных мякишей вороне,
Побрёл вперёд походкою не пумы.
Он шёл туда, где горе испытал и счастье.
Вот дверь в полуподвал. Он постучал.
Он ждал, не думал ни о чём, стоял, молчал,
И был готов к любым напастям.
Дверь неохотно отворилась…
Молчанье перешло в объятья,
На пол скользнуло ситцевое платье,
Затворница в тигрицу превратилась.
И ночь на них свою накинула вуаль,
Любовь воскресла, загорелась с новой силой,
Луна по звёздам в хороводе ворожила,
И лёд попал на раскалившуюся сталь.
Теперь никто не мог их разлучить,
Бродягу обогрел очаг, он вбил здесь гвоздь,
И дух обратно пересилил плоть.
Всё позади, осталось только жить!
Это – история моей страны. Имена и фамилия могли быть другие.
ЭТО – МОЙ ГИМН НАСТОЯЩЕЙ ЛЮБВИ.
С любовью, автор.