1. Цивильное счастье
По утрам они пили чай с бутербродами,
с ветчиной и сыром, но без сахара строго,
на работу ходили, ругали погоду,
и старались быть ближе к родному порогу..
Поминали друзей, незабвенного Адди,
и других, живых еще, безумных скитальцев,
и срезали розы в небольшом палисаде,
и кололись шипами, бинтовали пальцы.
Называли трепетно друг друга :"Майн либе"
и она его - Марти, а он ее - Гердой.
Жили в скромном доме, чуть ли не на отшибе
на ночь слушали молча фантазии Верди.
Вот такое простое цивильное счастье,
как прямой шлагбаум, как немецкое порно,
только страшное прошлое стучалось властно,
и кричало вслед ему:"Сдохни,Борман!"
2. Нынче молчалив и светел сад...
Нынче молчалив и светел сад,
Нынче осень щедро золотится.
Кажется, дома — большие птицы:
Ставнями взмахнут и полетят.
Вздрогнет удивленно мир кругом,
Потому что над пожухлой далью
Поплывет поселок косяком
С тихой журавлиною печалью.
Он покинет край не навсегда,
Полетит к теплу, вздыхая тихо,
Здесь ведь укрепились холода,
Холода сплошной неразберихи.
И над вечными Добром и Злом
Небо разрезая безрассудно,
Устремится вдаль за домом дом,
Унося встревоженные судьбы.
На покинутой земле мороз
К многоцветию добавит сини,
Тихо ляжет на поляны иней
Жгучим сгустком непролитых слез.
И земля, не зарыдав навзрыд,
А любя и грея, и жалея,
Ветками деревьев заслонит
Тех, кто зимовать остался с нею.
3. ПОЭТ НИКОЛАЙ БЕСПАЛОВ
Год семьдесят шестой.
Страною правит Брежнев.
Надёжно в жизни прежней,
уютной и простой.
Экзамены сданы.
Вечерние застолья.
Стихами и любовью
они напоены.
А после, на заре, –
в подземный «Андеграунд»,
под сень пивного храма,
с бочонком в алтаре.
Здесь легче жизни груз,
прохладней – только в парке.
Здесь пиво после старки
смягчает жажду уст.
Здесь буйная звезда,
факир импровизаций,
вещая из простраций,
стихи творит с листа.
Кричит он: «Я поэт,
маг Николай Беспалов,
я шторм на десять баллов,
я темень, я и свет».
Он дик и пьян, смешон,
с морщинами до срока,
но вдруг как будто током
стихом пронзает он.
В строке Версаль и Рим,
и мы, застыв, внимаем.
Миг непередаваем
и невосстановим.
«Вы дайте, дайте тему!» –
средь гама просит он,
и глядя зорко в стену,
смолкает, отрешён.
«СлабО стихи о бабах?» –
«Да жаль для бабы слов!»
Пивной тяжёлый запах.
Ухмылки из углов.
И тихо, очень тихо
повёл он свой рассказ –
в ответ вокруг ни чиха,
ни дури напоказ.
«Прости меня, – он начал, –
прости за всё – за всё.
Я часто ночью плачу.
Подлец я и осёл.
Прости меня, родная.
Я пропил всё с себя.
Зато теперь я знаю,
как ангелы трубят.
Они мне каждой ночью
к спине – и даже днём! –
пасуют крылья прочным
и кожаным ремнём.
Саднит от крыльев кожа
до страшных волдырей.
Мой день последний прожит,
и нету больше дней.
Прости меня и в месте,
родном для нас с тобой,
мы снова будем вместе:
я верую в любовь!
Я веру, честь и совесть
несу, не расплескав.
Одна на свете новость:
любви весёлый нрав.
Одна на свете вера:
моя любовь к тебе.
Одна на свете мера, –
зов ангелов с небес».
Он кончил. «Что же дальше?» –
раздалось в тишине.
«Я с неба лист упавший,
настоян на вине.
Я старый пень усохший,
и крив, и многорук.
Мне нету места больше,
лишь крыл о стены стук…»
«Да что он здесь несёт?
Он, блин, совсем рехнулся.
Набулькал пивом пузо
и сбрендил, идиот».
И снова шум и гам,
таранки запах резкий.
И полон зал, да не с кем
оценку дать стихам.
В руке стакан вина,
Беспалов смотрит в стену,
и тихо спорит с тенью,
и слушает она.
4. тропинка
тропинка времени плывет среди зеленых великанов.
лежит в орешнике цевье. уже светает, тихо, рано.
пространство дышит тишиной в рассветной дымке преломляя
немое звездное кино на небе: тая, тает, тает.
лесной, росистый океан хранит секреты многих судеб,
он помнит раны от гранат, он знает все, что есть и будет.
молчат cтолетние дубы, тихонько шепчутся березки
у старой, вековой избы. на сеновал бегут полоски
предлетней солнечной красы, по дырам крыши проникают,
польют мурлыкалке усы огнем любви шального мая..
намоет счастье рыжий кот, лакнет парного молока
и спрыгнет на пол. он легко нашел родные берега:
все повторится как вчера, в прошедший год, в прошедший век:
присядет на цветок пчела, проснется старый человек,
кряхтя, зам(к)нется у окна, с тоской посмотрит на дорогу.
тропинка времени видна, когда луна уходит к Богу..
5. Два ангела
Он случайно влюбился и сразу пропал. Для неё это был не последний, но шанс. Так блудивших выводит на воду тропа, и в бредущих вселяет покой дилижанс. Беспросветная радость – не худший итог, а с названьем "любовь" – так начало начал... Если видится мир как цветной монитор, где: удача, надежда, подарки с плеча, вместе встретить рассвет, вместе встретит собес... Это долгое счастье – как ни назови...
Белый ангел готов был взлететь до небес.
И над чем-то смеялся во сне визави...
Все романы на свадьбах кончают не зря. Прав поэт: неизвестно, что делать потом. Так на смену блаженству приходит заря, и сменяется ночь неприкаянным днём. Беспробудные споры: "кто прав?", "кто сгубил?". Бесконечные крики: "а помнишь?", "забудь!", "если это мой сын, почему он дебил?!", "если б ты меньше пил!", "может быть, как-нибудь". Примиренья попытки – с планидой иной. Под измены себе, в чём судьба родила...
Чёрный ангел парил над чужою виной.
Белый ангел был занят. Наверно, дела...
Продолженья романов обычно слабы, как повторный сеанс неудачных страстей. Ствол надежды удобней рубить на гробы, чем пытаться сложить старый мир из костей. Уходя – уходи, возвращение – блеф, старый адрес – капкан, в старой боли – весь ты. Так на мизере с прикупом с дамою треф паровозом гора не доставит висты. Все богатства отдал бы, чтоб вновь – молодым. А она бы хотела надёжней чудес...
Оба ангела были седыми как дым,
опускавшийся в души с привычных небес...
Строить новый уклад по отдельности – ход всё же лучший, чем вовсе нигде и никак. Не хватает дыхания, слов и стихов, но рассудят резоны в седых париках. Нарастает живот, утолщается нерв, наступает покой, и надёжна стена. Так с уютной семёркой, но всё-таки черв – обольщает уклад и прельщает цена. Новой жизни остаток – не пир, но горой. Лучше шутка в кровати, чем утка под ней...
Хорошо, что судьба допускает порой отступленья от правил движенья теней. И последние шансы не видят путей, а вслепую, до смерти, на равных, на "ты"...
Вместо ангелов – лица пришедших детей.
У нелепой, гранитной, но общей плиты.
6. млечный шабаш
Ветром вздыблено раздолье вод, несущихся к обрыву -
синегорбовых верблюдов посейдоновых владений.
Уплывающей бутылью судно мечется. За гриву
не дает шальное тело вызволить из липкой пены.
На борту бойницы яблок ведьма клонит в горизонты:
"Где вы, розовые кущи, упомянутые в книгах?
Мне ли быть прорухой моря у раздолбанной колоды
или в сонме благовоний ароматом базилика?"
___________________________________________________
Трюм наполнен вкусом тмина торсов юношей голодных.
Разлохмаченные кудри бьют по ноздрям чародейки.
Сердце ведьмино трепещет, словно бабочка в ладонях -
стать бы ей прекрасной девой, ускользающею змейкой!
Но безжалостна планида к вальпургиевой служанке:
жухлокожий нос кривится, становясь под утро пегим.
Душу выменять на силу ворожить, кляня изнанку
просто. Стать зарницей моря - неподвластно пылкой стреге.
____________________________________________________
Бог морей суров и мрачен: "Кто позарился на царство,
опоясанного сушей?" - Под трезубцем темь трясется,
кони жмутся к колеснице. – "Горе смуте и коварству.
К небу ближе всех Аврора - ей и быть вещуньей Солнца!"
Только ведьме - сыть в лукавстве. Образ утреннего ветра
красно-желтым одеяньем ею, буйною помечен.
Зрейте, юноши. Настанет час для выцветшего света.
Морю – богово приволье. Чарам – шабаш в поле млечном.
7. Пока горит надежда
Волнению тоска перечит
И тянет вниз хрипя,
Я отражаюсь в первом встречном,
Я вижу в нем себя.
В промокшей куртке так же жалок,
Угрюм, подавлен он.
Волненье светлое пропало –
Остался хриплый стон.
Потерян смысл, разум продан,
А смех в запой ушел.
Бессмысленна борьба с природой,
Как и борьба с душой.
Полуживой-полуразбитый,
Я тлею – не свечусь.
И трескаются монолиты
Моих промокших чувств.
Иду, а капли скулы режут,
Как острые ножи.
Иду, пока горит надежда
Согреться и ожить.
8. В ноябре
Забудь о том, что сбудется/не сбудется,
Что время захлебнулось ноябрём,
Иди, бреди по выщербленной улице
В чужой, дождями выбритый район.
Ты думаешь о том, что всё изменчиво:
И страсти,
и тревоги,
и ты сам.
Да кто тебе сказал, что осень - женщина?
Она ребёнок:
может быть - пацан,
Сбивающий рогаткой неизбежности
С беспечности ершистую листву,
А может быть - девчонка,
та, что бесится,
Кричит и спорит -
бестия,
тайфун.
Ты в косы ей вплетаешь мысли праздные
О том, что не судьба
и не дано,
Не тот маршрут
и нет пути обратного,
Что прошлое как бездна за спиной.
Но рвётся из-под рук растрёпа,
с песнею
Уносится вприпрыжку - догони!
Я в ноябре проделывал отверстие.
Я знаю, что там...
небо и огни.
9. песенка ни о чём
снег чудит, что одичалый кот.
словно убежало молоко
у хозяйки поднебесной кухни.
соком наливается строка,
созревает и наверняка
от гордыни жабою распухнет.
мы с тобою говорим пока,
греет ревность рыжие бока
да лениво щурится на солнце,
а когда молчание придёт -
ты уйдёшь, как вероломный лот.
я останусь за содом бороться.
даже если кто-то намекнёт,
перейти себя не сможем вброд.
пахнет время кофеем с корицей.
наши жизни - парочка галет.
не смотри, дружок, на пистолет,
мы ещё успеем застрелиться.
10. Неправды маленький глоток
Неправды маленький глоток –
Десерт сомнительного свойства.
От бесполезного геройства
Досады робкий холодок.
Прекраснодушие взамен
Внезапной чуткости прозренья
И перепутанные звенья
В цепи привычных перемен.
Скажи, не правда ли, обман –
Всего лишь взгляд, с моим не схожий?
Но дурам истина дороже,
Чем неудавшийся роман.
Но дурам истина милей,
Хоть в ней ни радости, ни прока.
Что за беда – искать пророка
Для жизни тихой, без затей!
Что за беда – искать любви,
Чтоб ей укрыться, словно пледом,
Чтоб вместе праздновать пoбеду
Haд одиночеством в крови…
Скажи, не правда ли, обман –
Стихом подкрашенная проза,
Лекарство местного наркоза
От боли и душевных ран?
Неправды маленький глоток –
Десерт сомнительного свойства…
11. Старое, старое лето
оборвать посредине с презрительным хрустом
сухожилий, потянутых сладко –
как поют соловьи обалденно под Курском
и идет самогон, как слеза, без закуски,
а с утра было небо в заплатках –
и сослаться на Пушкина или на Пруста,
так просто
это было такое ленивое лето,
много лет тому на, даже странно.
раскладушные дни засыпали валетом,
липли мухами к скрученным в штопоры лентам
и гудели в пустом ресторане,
упиваясь свободой, собой и последним,
как первым
это были такие бесстыжие пальцы –
только пальцы, не губы, вначале –
пробивались травой сквозь поношенный панцирь,
говорили без слов, и притом по-испански,
словно каплями в крышу стучали
и сносили, и звали на волю – купаться
голяком
поднимались на цыпочки к плачущим лицам,
запинались в дрожащих аккордах,
торопились взлететь, чтоб скорей приземлиться
на другом берегу, на крутых ягодицах,
на груди, защищаемой твердо
отголоском былых репетиций,
до последнего
языком по губам и укрыться за ушком,
пробежаться по капелькам пота –
и туда, где поют соловьи и лягушки,
где играет пастух и танцует пастушка,
и доступные радости оптом,
где слеза самогона, и Пруст (или Пушкин),
и поздно
12. Песня о кленовом листке
На кленовом листке не напишешь записок,
Белый голубь из рук полетит налегке…
Все равно, где б ты ни был,
Далек или близок, —
Я тебе напишу на кленовом листке.
Он ладошку тебе, как ребенок, протянет,
И доверчиво так прикоснется к щеке, —
Через дни и года,
Словно сквозь океаны, —
Я тебе напишу на кленовом листке.
Может, парусом он промелькнет — и растает,
Поплывет, покоряясь всесильной реке,
Но слова, что когда-нибудь
Ты прочитаешь
Я тебе напишу на кленовом листке.
Закружит над тобою, как ангел-хранитель,
Каждой буквой тебя сберегая в строке, —
Ты его не топчи,
Ты нагнись, подними-ка…
Это слово тебе — на кленовом листке.
И когда золотые рассыплются храмы,
И зайдется душа в непосильной тоске, —
Пусть доставят ветра
От меня телеграмму
На прозрачном листке, на кленовом листке.