Ко мне никто сегодня не заглянет.
И телефон внезапно не взорвется криком.
И черный чай с утра невыразимо горек.
Стеклянным взглядом в дверь, что, несомненно, знает
причину, упершись, недочитанную книгу
захлопнуть и присесть на подоконник.
И черной горечью обжечь язык и небо.
И, приподняв фрамугу-гильотину,
увидеть, как за линией карниза
античный бомж с профилем Льва Толстого
огрызок грифеля шлифует о щетину,
словно копье нацеливает в сфинкса.
И сигаретой, плавно перешедшей в пальцы,
ожжет гортань осенний прелый воздух.
Признать, что я неизлечимо болен?
Пожалуй, в каждой электричке мой диагноз.
Осадки листьев в ноябре – к туберкулезу.
Моя кардиограмма на обоях.
Возможно, дело в том, что снята трубка,
на оголенных проводах звонок повешен,
на окнах тучные, заляпанные шторы.
Возможно, дело в том, что третьи сутки
я не засну, и оттого помешан
и не выдерживаю адского напора
безумных мыслей. Но в его потоке
мне чудятся заснеженные пики,
за миража неуловимой гранью,
за горизонтом, на его исходе…
И черный чай с утра невыразимо горек.
И телефон внезапно не взорвется криком.
Ко мне никто сегодня не заглянет.
Я ни к кому не загляну сегодня.