ИЮЛЬ. ПРЕДПОСЛЕДНИЙ ЧЕТВЕРГ
С памятью родился, но молчком... –
Туго спеленали, что бинтами,
Робко похмелился молочком,
За окошком ласточки летали,
И в тепле домашнем задремал...
...Мы бежали с Кешею
по склону,
По трухе коровьего дерьма,
Отбивая низкие поклоны
Белой колокольне без креста,
«Добежать бы!» – мысленно канюча...
Я упал у крайнего куста:
В грудь вошла горячая колючка.
...С дрёмы осмотрелся не спеша:
«Бедновато, родичи, живёте...»
«Что-то беспокоит малыша, –
Мать сказала, – видимо, животик.»
А на кухне капала вода,
Оттепель привиделась в июле,
Будто бы к рожденью
изо льда
Музыку застывшую вернули,
Будто на рояле взят аккорд
Тающих вне времени сосулек,
И вода
в крутой водоворот
Увлекала вечные посулы.
Звуки завораживали слух
Прошлое подёргивая рябью:
То кружили,
лёгкие как пух,
То крушили лёд,
Как ранний Скрябин...
...Снова дрёма:
сборище у Врат:
Бойня прокатилась мировая,
Каждый по подобью – кровный брат,
Пролитую кровь и не скрывая.
Покаянье – жертвенник страстей:
Горше кайся, Заповедь нарушив...
Много было женщин и детей, –
Обгорели маленькие души.
А над ними –
глубже чем кинжал –
Снайперский прицел пронзил глазницу:
Слава Богу Кеша добежал,
И прицел – моноклем фрицу мнится.
Ключник вышел из витых ворот,
Оглядел толпу притихшей рвани,
И, узнав устало чей черёд,
На меня махнул: «На рай – не тянешь.»
Почему я замер, не дыша,
Словно у куста в дерьме когда-то:
Чем страшна для райских кущ
душа
Павшего за Родину солдата?..
...«Меченый ты мой, – ласкала мать, –
Родинка с копеечку у сердца.»
«Дырка там была...» –
хотел сказать,
Продолжая гукать и вертеться.
«Ты, сынок, в рубашке родился, –
Счастье на земле – дороже рая,
Говорят:
хранить её нельзя,
И свекровь – зарыла у сарая...»
С вазы,
запечатанный в овал,
Виновато ухмылялся Чехов:
В объективной вечности познал,
Что прекрасность – зверству не помеха.
Кошка соскользнула со стола:
С голодухи осмелели мыши.
А в игру – вошли колокола,
На октаву поднимая выше...
На могиле счастья моего
Штыковая каялась лопата,
И коптила
медная лампада
Примуса... И больше – ничего.
Продолжала музыка кружить, –
В новом ритме в дрёму не сорвёшься.
С улицы покрикивал старьёвщик.
Стало грустно:
предстояло жить.