Иногда я думаю: боятся ли друг друга растения? И ничего не могу придумать. Страшна ли траве тень дуба? А дубу — коварная хватка омелы? Боится ли баклажан спорыша, перец — репейника, горох — крапивы? Малина боится ежевики? Черешня опасается ореха? А персик — черешни? Наглость пырея ужасает виноградную лозу? А клубнику — яд белладонны? А розу — вьюнок? А лилию — красная трава? В их хитром и неумолимом устройстве, где раз и навсегда заложено, какие плоды им родить и какие соки вытягивать из земли, предусмотрено ли место для ожидания дурного, зона предчувствия опасности? Или полнейшая незащищенность атрофировала в них эту тягостную прозорливость, с садизмом насаждающую страх? Страх рождается только тогда, когда есть надежда избежать зла, рождается из беспокойного чувства, что не все средства отдалить опасность испробованы, что не все орудия борьбы пущены в ход. Тогда как абсолютный фатализм, совершенная невозможность сопротивления или уклонения, напротив, дают спокойствие, равное чуть ли не свободе, безмятежность, сравнимую с силой. Растения свободны и безмятежны, потому что лишены надежды повлиять на свою судьбу, а значит, иллюзии и страхи, с надеждой связанные, просто их не касаются. Следует ли отсюда, что страх — результат эволюции? Как бы то ни было, меня привлекает жребий растения, и я выбрала бы его, если бы и там не пришлось выбирать между статусом розы или крапивы и если бы я знала наверняка, что где-то ниже или выше понимания, свойственного нашему животному царству, на других уровнях сцепления и в другой системе мер безмятежность растений не строится в свой черед на каких-то еще более сложных и тонких страхах.