В сухарнице, как мышь, копаешься, а на фиг?
Сухариков там нет, никто их не сушил.
"Маруси" не придут, и от твоих анафем
царь-ирод не сбледнет. И не сошлет в Ишим.
В сухарнице. Как мышь. Общественно не значим.
Сиди там, где сидишь. Пиши себе, смотри,
как "Гражданин поэт", тудыть качель, подначил,
и ахнул "Винзавод", но у себя внутри.
Беда тому, кто тепл. Ни холода, ни жара.
Свободны времена, но до того тупы;
кикиморой кричи, а хочешь - кукабарой,
но звука не издашь рыдающей строфы.
Положим, ты созрел и дорываться начал.
Положим ты кричишь - Ужо тебе! Ужо!
Но Церетеллев Петр вослед тебе не скачет.
Елдырится себе. И пахнет мухлежом.
А вот еще - чуди! Сойди с коленных дрожек!
И спутник тут как тут, свежак и репликант,
Сережа Чудаков. Все то же и предложит.
Все то же, но без букв. Они сошли под кат.
Звонила тишина. Как Сталин Пастернаку,
где смерть была и жизнь не толще проводка.
Ей было фиолетово. Ты был ей - одинаков.
И сам себя разнес. Как Хрущ Пастернака.
Я чувствую проект. Тотальный вынос сердца.
Я чувствую свое желанье - обывать.
Плавильные котлы. И новые соседства.
Меркуцио с семьей и старенький Тибальд.
Я знаю, что в сердцах, в сердцах, а не на стогнах.
На стогнах защитишь какой-то Белый дом.
Его же и спалишь. Но кто был арестован?
поручик Гумилев? Поэт? И что потом?
Пока еще не сталь. Пока ее примерка.
И Золушка, как встарь, за Золушкой бежит.
Исчадья мастерских Васильева с Фоменко
играют день-деньской. За нашу-вашу жизнь.