***

 Зачем-то вплетать старые занозы в словосочетания, взлетать на старых, поломанных самолетах, вооружившись мантрой об отсутствии страха. Непонятно. 
 Уже, но еще так некстати просыпаются невнятные августовские вечера, the cinematic orchestra,теплые кофты, пропахшие насквозь теплом, домом и дымом от вога. Казалось, что пахнут сеном и солнцем, поэтому так полюбились тогда. Мне бы нескончаемую дорогу да пинту яблочного вина, чтобы не плакать. 
 Не беда , теперь крепче. Было наивно полагать, что так будет проще, а главное – легче. Эта спокойная грусть стала изящней и больше молчит. Не кричит, только изредка дышит совсем неровно. 
Ему нравится, когда все насквозь пропитано любовью: как мокрые от дождя платья; как лохматая вата, смоченная в йодном растворе; как песок, влажный от касания моря; как коржи для торта, пропитанные коньяком. 
 Очередное “потом”, но я знаю: рубежи есть. Город же сахарный, как в мультфильмах со счастливым концом, город тает. Нам не хватает нас, но не признаемся, промолчим. Что отсчитывают светофоры на перекрестках? Молнии похожи на чью-нибудь карту вен, на ломаные рентгеновские лучи. 
 Просто мы валентинками разбрасываем сердца, улыбаемся, как с картинок. Мы похожи на невидимок, жонглирующих словами, а они в это время перекраивают нас. Только чернильный росчерк из шести букв знакомым почерком – и любовь появляется там, рождается от прикосновений к коже, неважно, что неглубокая, тонкая, сколотая по краям, возраст такой и отбой, не лечи, не мешай, лучше чаю поставь, хорошо бы узнать, во сколько последний трамвай, заведомо упущенный из-за поцелуев. 
 Бликуя огнями города, мутными звездами, письмами-вспышками тех, кто не рядом сейчас, стекла подмигивают на удачу, до самого донышка глаз выстреливают, легонько целуют в лоб.   
 Стекла плачут.