Июль безбожно тянет канитель –
задёрнет солнце выцветшей холстиной,
и в ус не дует несколько недель.
Смотрю на эти выверты чужбины
и вспоминаю детство – свиристель
свистит, а я, в траву впечатав спину,
живот подставив солнцу и бока,
считаю в синем небе облака.
Молдавский зной – как жар из кочегарки.
Загар приходит сам, без шельмовства.
Стакан воды, как мёртвому припарка –
один допьёшь, а с потом выйдет два.
Отец косьбу закончил – слишком жарко,
и я, закрыв глаза, едва-едва
сквозь сон воспринимаю шум атаки -
то бьются насмерть с римлянами даки.
Вокруг меня вовсю идёт война
за жёлтые стога до горизонта.
За мой покой поднялись племена,
не ведавшие сроду линий фронта.
Страна холмов, садов и тютюна,
скукоженная в двух шагах от Понта,
была мне вроде птичьего гнезда,
а я её покинул навсегда.
Она меня ни в чём не упрекала,
по крови неродная мне земля,
но помнил я на берегах Байкала,
в глухой тайге, у чуждых стен Кремля,
и здесь, где солнце светит вполнакала
из-за сырого напрочь фитиля,
везде, где жизнь транжирил не по средствам, -
тот южный сон, закончившийся с детством.