Дивертисменты для актрисы
1
Толпа схлынула.
Конвейерная лента с багажом тарахтела, скрежетала, гыркала…
Никто не встретил Ольгу Тарханову.
Никто не помог ей принять багаж.
Сама стаскивала с конвейерной ленты свой чемодан.
Он кружил, этот одинокий чемодан, в опустевшем зале приёма багажа, кружил долго, и видом своим что-то напоминал ей, конвульсивно вздрагивающий на виражах, но что именно, она не могла сообразить. И этот пустяк, как забытое слово, как заноза, как камешек под подошвой досаждал её уму. Из-за этого пустяка рушилась связь с миром.
Однако, глядя на свой чемодан, ей вспомнилась почему-то умирающая дворовая собака. Это был чёрный водолаз. Он лежал на раскалённом асфальте и тяжело дышал, высунув красный язык, извалянный в песке. Никто не помог ему. Никто не принёс воды. Может быть, у него был инсульт или инфаркт? Она впервые воочию, вживе, увидела смерть. Говорили, что собака умерла от тоски; от тоски к хозяину, который бросил её на произвол судьбы.
Другому человеку, тому, кто незримо, пристрастно и критически наблюдал за жизнью Ольги Тархановой, её единственному зрителю, это кружение конвейерной ленты с чемоданом напомнило бы скорей всего о колесе сансары. Этот другой, похоже, посылал ей сигналы и знаки, подбрасывал приметы. Навык считывать эти послания она превратила в художественное суеверие. От усталости из-за дальнего перелёта она была невнимательна к ним.
Её артистическое сознание, ещё не воспрянувшее от полудрёмы, одолевали какие-то войлочные шерстистые образы, расплывавшиеся перед глазами радужными узорами, как если бы на свет посмотреть через газовую косынку. Вдруг эти образы кто-то смял, скомкал, сжамкал потной, влажной рукой. И начал вылепливать что-то иное… Империя чувств, неясные смыслы, тёмные символы… Они толкались в её голове, как бедный люд в общественном транспорте… «Я знаю, что мир существует, но смысл его загадочен», — нашёптывали её губы слова из пьесы.
Как далеко было её чувствам, её образам, её мыслям до империи замысла, до художественного воплощения! Мир представлялся цветным комком шерсти. Она невольно оглядывалась по сторонам, чтобы поймать взгляд этого человека-невидимки, который скомкал её чувства. Гул слышался не внутри её сознания, а где-то снаружи…
«Это всё из-за шума реактивных двигателей самолёта», — подумала Ольга.
Чемодан, старомодный, её талисман, из прошлой советской эпохи, однажды реставрируемый, много лет странствовал с ней по гастролям и съёмочным площадкам. Этот чемодан мог бы многое припомнить из её жизни — доброе и недоброе. Он хранил многозначительное молчание, как поэт, вдруг замкнувший себе рот на ржавый замок в смутную эпоху больших перемен. Чтобы поэт был безропотным, такое случается редко, а вот чемодан был из когорты стариков-молчунов. Он казался скрягой, крохобором, затворником.
Какие ещё тайны могли быть у актрисы Ольги Тархановой, чья жизнь была просвечена пронырливыми папарацци, растиражирована по городам и весям ушлой желтушной прессой, интернет-изданиями.
А ведь были… О них она забыла… Забыла ли? Что это было? Преступление? Любовь? Страсть?
И вот, здесь, в багажном отделении дальневосточного аэропорта никто-никто не замечает её — ни телевизионщики, ни корреспонденты, ни поклонники. Её нет в этом мире, её нет хотя бы несколько минут, хотя бы тридцать минут, её нет, нет, нет… Никто не выведывает у неё ни о личной жизни, ни о творческих планах, ни о том, что она чувствует, что думает…
Эти последние два глагола составляют суть всякой человеческой особи, не говоря уж об актёрах и писателях. Эта суть — «чувствовать и мыслить» — была её профессией, её призванием. Размышления над тем, что чувствует её героиня, опустошали её собственное сердце, в котором оставалось мало места для её интимных переживаний. И это к лучшему…
Чужие слова можно выучить, а свои никогда. Свои слова не выучить наизусть. Свои слова приходят с опозданием. Или в страсти. Или в порыве чувств. Или в ненависти. Они проносились, её собственные слова, проплывали, исчезали как войлочные шерстинки облаков. За них нельзя было зацепиться, сплести узор мыслей. Ухватиться рукой, как за корягу в стремнине полноводной реки. То, что жило в её сердце, требовала внимании и заботы, предавалось забвению. Так вытесняются из сердца образы возлюбленных.
«Забытая звезда забытого экрана…» — огорчалась она, не скрывая сарказма в адрес собственной персоны. Она преувеличивала значение слова «забытая», и слова «звезда», и слова «экрана». «Сцена стала твоей судьбой…» — кто-то льстиво прошептал ей на ухо. Она осудила его за этот пафос, за эту театральщину. Это был его голос — того, кто внезапно исчез из её жизни, о ком столько слухов…
Все неприятные мысли теперь она приписывала бывшему возлюбленному, продолжая с ним мысленный спор. Не было голоса, который говорил бы ей добрые слова. Просто добрые. Нет, речь ни о комплиментах, ни о похвале, ни о восхищении. Это было. Оказалось, что не хватало малого. Щепотки… Чтобы кончиком пальца провели по изгибам спины, по затылку… Чтобы этот палец принадлежал ему, кто ушёл… Она стойко переносила разлуку…
«А судьба — злая тётка, всякий у неё падчерица или пасынок… — говаривала её героиня из спектакля, который должна была играть на этих гастролях. — Судьбу нужно полюбить, и та ответит взаимностью и с лихвой вознаградит. Все сказки об этом, сказки не врут…»
Этот выбор судьбы был сделан когда-то в детстве, когда она разыгрывала сценки из семейной жизни и цирковые представления вместе с двоюродным братом у бабушки в деревенском доме на отрогах Ангары. Вот тогда начались кривляния, грёзы, вымыслы, шутовство, безумства… Дедушка видел в своей внучке вылитую копию бабушки, которая любила «представляться» по молодости лет на слободских гулянках, за что всегда осуждал её. При этом он любил смотреть по телевизору «постановки».
Однако Оленьку дедушка поощрял, нахваливал: «Цыплёночек мой, вырастишь, будешь как Любовь Орлова, а именем твоим назовут целый пароход с трубами… Ну-ка, покажи, Оленька, как гудит пароход на Ангаре…» Оленька брала пионерский горн и трубила на всю округу… Вороны, сидевшие на дереве, разлетались, ошалелые, во все стороны, обронив ворованное, прибегали мальчишки-тимуровцы…
Конечно, успеха она успела отхлебнуть из неполной чаши. Она была актриса невеликого успеха, и это обстоятельство снедало её творческое самолюбие, а без него, как известно, невозможно существование в её деле. Однако свое призвание она всё-таки смогла превратить в профессию, и жила ожиданием удачи. Удача во всяком деле нужна, одного усердия недостаточно. Судьба во многом зависит от какого-то каприза. Её можно перехитрить. Этому капризу она пыталась противопоставить целеустремлённость — неженское качество. «Воля против судьбы»… Возможно ли побороть судьбу усилием воли? «Против лома нет приёма, как говорится…» — вздыхал её сценический муж по пьесе, отпуская её героиню в другие руки. Одним словом, свою судьбу она связывала с фортуной в отличие от тех, кто за судьбой видит зловещий рок. «Судьба, фортуна, рок…» — три слова, как багаж на конвейерной ленте, вертелись у неё в голове, будто от них что-то зависело.
Она решительно устремлялась в будущее, к этому случаю, боясь напороться на отроги в бурной стремнине судьбы. Она обновлялась лицом, меняла причёски и имиджи, старалась быть современной, не отставала от моды, от сомнительных поветрий современного театра, играла в новой русской драме нервических персонажей, ходила в церковь, прикладывалась к святым мощам, пила на ночь настойку уклоняющегося пиона...
Прошлое представлялось ей счастливым кусочком из детства, когда вспоминалась изумрудная заводь старицы с жёлтыми медуницами и синими ирисами за бабушкиным огородом. Ряску бороздил выводок утят, забавно встряхивавших хвостиками…
Это прошлое в образе реки-старицы не было унылым, как увиделось оно в настоящем, когда она навестила бабушкин домик вблизи того помойного болота. По привычки сходила нарвать молочая для свиней. Её радовал аппетит этих чистоплотных животных, приятно было почесать их за ушком. Это настоящее было замызганным…
Когда-то решили провести к старице проточную воду и для этого пригнали трактор. Он вырыл котлован и завалился набок, уткнувшись ковшом в болото… Трактор, разобранный на запчасти предприимчивыми гражданами, торчал птеродактилем кверху гусеницами. Прошло время, и старицу засыпали индустриальным и бытовым мусором. Там разлагалась дохлая собака. Закисла вода, киша дафниями, личинками, головастиками и прочими зародышами.
Казалось, что именно оттуда она вытаскивала свой потёртый чемодан, в котором хранились и корпускулы, и монады, и драхмы её жизни. Там были также и чужие улики, ведомые только её незримому зрителю. О странствиях этого чемодана с войлочными аппликациями на затёртых местах свидетельствовали кое-какие наклейки зарубежных авиакомпаний.
…Однажды, оказавшись на кинофестивале в Аргентине, она побывала с экскурсией в городе Мар-дель-Плата в палеонтологическом музее. Городишка был захолустный, но милый. Так ей показалось, по крайней мере. Атлантики не увидела. Провинциально одетые люди. Рассказали историю одного незадачливого архитектора, который построил тамошнюю церковь, а та вскоре рухнула во время мессы, задавила прихожан во время молебна. Архитектор не выдержал профессионального позора и покончил с собой.
В этом палеонтологическом музее она была потрясена огромными амфорами с человеческими мумиями. Их было много, этих амфор. Они стояли в ряд на втором этаже старинного здания колониальной эпохи, куда заглядывали черепа динозавров, топорща массивные позвонки… Были и поменьше амфоры. Она заглядывала внутрь. В них лежали чёрные мумии детей. Клочки чёрных пыльных волос, сморщенные лица, скрюченные фаланги пальцев…
У каждого, кто хранит чемодан, наверняка завалялся если не скелет, то хотя бы косточка, хотя бы копчик... По ним можно восстановить целую историю. Она не решалась стянуть чемодан с конвейерной ленты, словно большого умирающего пса с облезлыми боками. Какая-то зловещая детская фантазия, которая пробуждалась в ней всякий раз, когда она оставалась одна в пустой тёмной комнате, ожила в ней и на этот раз.
В этом чемодане, должно быть, как в трупе, завелись личинки её прошлого. Вдруг она вздрогнула. Ольга представила, как открывает этот чемодан вечером в гостиничном номере, а там бурлят и пенятся эти белые личинки. Из них, казалось, рождались мысли. Самые прекрасные на свете! Самые настоящие живые мысли, которыми питаются философические умы, жаждущие бессмертия и впадающие порой в агонию перед лицом бесконечности!
Такова, вероятно, была анатомия всякой мысли. Анатомировать мысли своих персонажей, будь то шутовские или философические, ей приходилось по роду своей деятельности. Каждая из этих мыслей, любая из них, пусть политая филантропическим соусом, была оплодотворена сексуальным мотивом…
Как-то в школе ребята насыпали в её портфель опарышей для рыбной ловли. Этот образ всплывал перед её взором в самые неожиданные мгновения. Понять поведение этих детей, их сексуальной подоплёки, она не могла до сих пор… «Влечение к безобразному также велико и загадочно, как и к прекрасному», — попутно предавалась размышлениям Ольга.
…Потом она долго-долго охотилась за ним, за своим чемоданом…
Она приговаривала частенько: «Мой Флобер», мой старый больной потёртый замшевый Флобер, не капризничай, милый, откройся…» Она обращаясь к чемодану, будто он был у неё на пожизненном иждивении, нуждающийся в том, чтобы его прикармливали требухой девчачьего тряпья и сплетен и возились с ним, как с одиноким больным стариком. С каким усилием добывалось слово, чтобы выразить свою мысль, с таким же трудом ей открывался этот чемодан, когда она вонзала в него ключик и прижимала острым коленом его утробу, вспученную скепсисом вынужденной немоты этого «философа в раздумье». Хватая чемодан с конвейера, она как будто вытаскивала свою душу из агонии этого бесконечного кружения колеса сансары…
«Ах, вот что напоминал этот чемодан: её школьный портфель!» — мелькнула у неё догадка и связь с миром вдруг восстановилась. Она облегчённо вздохнула. Ноги обрели твёрдую поверхность и плывущий, раздваивающийся, расслаивающийся мир, пойманный в фокус её зрения, вошёл в привычные границы её сознания. Деревья стали похожи на деревья… Она считала, что время, в котором она жила, то есть несла бремя своей жизни, разлагается на корпускулы небытия. Лечить это время своим искусством — разве придёт в голову здравому уму? Разве что провинциальному филантропу какому-нибудь…
2
— Ну, дела! Ну, люди!
Ни на выходе из терминала, ни на выходе из аэровокзала встречающих как не было, так и не появилось. Никогошеньки! Посторонние люди безлико и механически сновали и шныряли туда и сюда, торкая безвольные двери. Для одних они были вертлявыми и нараспашку, для неё — неуслужливыми и сварливыми. Она пихнула их чемоданом. Они как будто чувствовали настроение входящего и выходящего, изредка проявляя свой тугой неуступчивый характер.
— Вот вам «здрасти», приехали! — сказала Ольга вслух, отдав прохладному осеннему солнечному ветерку, который показался ей негостеприимным вахтёром аэровокзала, своё артистическое раздражение.
Впору бы запаниковать, рассердиться, но она, женщина волевого характера, терпеливо ждала, всё ещё мучимая отголоском одного злого московского наговора.
Она не хотела верить этому: «А ты знаешь?…», «А ты слышала…»
«Люди, они злые», — шептала она и в тоже время не хотела зря оговаривать людей, ведь она живёт для них, всем своим творчеством, веря в то, что смягчает их жестокосердные души, и пускалась в оправдание человеческой страсти к злословию.
«Нет, они злые не потому, что любят зло, они ведь не злодеи. Они не злолюбивы по своей природе. Нет. Хотя они и не доброхоты. Это тоже верно. У них где-то под ложечкой возникает и сладостное чувство, щемящее чувство радости оттого, что беда миновала их участи и, к счастью, перепала другим…»
Это были слова из той же пьесы, которую она будет играть в новом спектакле.
До неё дошли слухи, что её возлюбленный, хоть и бывший, но не вынутый из её сердца, упал (столкнули, бросился) под поезд на станции Театральная (погиб в террористическом акте)… Так проговорилась одна знакомая. По дороге в аэропорт Шереметьево, уже за городом, их машины встретились друг против друга на трассе.
Они радостно помахали друг другу, открыли окна автомобилей…
— Привет, дорогая! Вижу, опять спешишь на гастроли или на съёмки… Неугомонная, счастливая, красивая… А ты ничего не слышала про взрыв в метро, кошмар, говорят, там, кажется, твоего бывшего видели среди пострадавших. Столько людей погибло…
«Люди много чего наговаривают, не думают о словах, и говорят ради того только, чтобы поскрести себе нервы…»
С этим слухом она пребывала последние девять часов, пока летела в широкофюзеляжном аэробусе, где милый стюард с тонкой талией, с восточными чертами смуглого лица одаривал её незатейливыми комплиментами и белозубой улыбкой. «Бывают же лица красивые!»
Она боялась летать в самолётах, но при её работе риска не избежать, как шахтёрам, думала она.
— Случаи поломок вашего самолёта бывали, молодой человек, — спрашивала она у стюарда, чьё имя прочитала на бейджике.
— Ещё нет, аэробус наш новенький, как огурчик свеженький…
«Да и вы, Дима, сами как огурчик…» — кокетничала она мысленно, лишь бы не предаваться назойливым страхам…
Он узнал в ней ту самую киноактрису, которая когда-то играла Алкамена, тринадцатилетнего театрального мальчика-раба в Афинах. Этот стюард улыбкой и прибауткой скрашивал её полёт.
…Немного внимания ей досталось также от иностранного пассажира. В руках у него был русский роман «Beyond Siberia», который он читал по-английски. Он тараторил непрестанно, словно какое-то заклинание: «Tartariya, Tartariya… Damn it! Tartariya…»
— Простите, не могу ли я вас потревожить? — обратился он к Ольге.
— Yes, you do.
— Что такое «gzhel»? — спрашивал длинноволосый мужчина из соседнего ряда, наклонившись через ручку кресла. — I am reading the novel «Beyond Siberia». The Russian novelist said: у неё глаза like a «gzhel».
— Gzhel?
— Yes.
Она изобразила задумчивость. Затем показала пальцем с увесистым перстнем на свои широко распахнутые голубые глаза. На перстне была синяя керамическая безделка. Ручная японская работа из префектуры Точиги, подарок.
— O, I see! Очень красиво! You are gzhel!
— No, I am actress.
— I am Tom. I am Tom Stoppard. Я люблю Россия very much. Вы знаете Rosencrantz and Guildenstern Are Dead?
— Who are dead? — испуганно переспросила она. — Я очень сожалею вам, выражаю вам искренние соболезнования (она хотела добавить: «всему британскому содружеству»)… I am very sorry… Who are they?
Она не понимала этого «sorry», будто она случайно наступила кому-то на ногу и должна извиняться за смерть этого несчастного. В её воображении тотчас всплыло заплаканное лицо Лайзы Минелли среди пустого театрального зала. Она исполняла песню «I am so sorry», и глаза Ольги Тархановой невольно наводнились. Лицо её трогательно изобразило скорбь великодушного шарпея. Она испугалась за свою интуицию, за её дурные нашёптывания. Два человека за последние сутки напомнили ей о смерти.
Если б она могла сказать своей интуиции: «Пшла вон, дура!» Эта интуиция, убежав из сердца, мыкалась теперь где-то в кишках в поисках образа или слова. Её немного мутило. Что-то ласково урчало: то ли самолёт, то ли живот… Она попросила стаканчик воды у проходящего стюарда. Кто-то тихо произнёс за её спиной: «Кэс-кэ-сэ-кыс-кыс…» Что-то царапнуло её за лодыжку. Ольга дёрнула ногой. Под сиденьем что-то прохрипело…
В аккурат из туалета вернулся пассажир. Он с трудом умастился на своё законное место рядом с любопытным иностранцем, разлучив собеседников, не дав их разговору долгосрочного и благожелательного продолжения. Ольга Тарханова (жалостно) и Том Стоппард (куртуазно) улыбнулись друг другу. Отгороженные животом тучного соседа, похожего на якутского Будду, они откинулись к спинкам своих кресел.
Сдвинуть толстяка с места было невозможно, как Уральский хребет, который пересекал в этот момент их широкофюзеляжный лайнер, как сообщила по радио двуязычная бойкая стюардесса. На животе у него зловеще и ядовито поблескивал кошачий малахитовый глаз претенциозного галстучного зажима, выражая полное недоверие всему человечеству и презрение к миру. Только присмотревшись к этому глазу, Ольга поняла, что он был сделан в форме паука с золотыми лапками, да и узор синего галстука был паутинообразным.
…«Beyond Siberia, beyond Siberia, beyond Siberia…» — вертелось у неё на языке или в голове, как заклинание всю девятичасовую дорогу. Чтобы заглушить этот навязчивый бред, Ольга надела наушники плейера с песнями Нины Симоне. «…If you should chance to meet him anytime anyplace anywhere…»
Она старалась думать о пустяках, отвлекаясь от тревожных мыслей: «Надо же, он до сих пор хранит афишу с этим фильмом…» Когда она окидывала стройную фигуру стюарда от макушки от каблуков, узкую в бёдрах, она тотчас зарывала глаза, чтобы не предаваться искушению своего неподвластного воображения. Он напоминал ей фигурой её бывшего возлюбленного, которого устроила в театр рабочим сцены. Нет, он не был похож на соблазнённого ангела, он был её искушением.
…Но сейчас, когда она осталась одна, без встречающих, эти слухи снова стали путать её мысли.
Она не любила, когда ссылаются на безымянный источник, и всякий раз слегка морщилась, вынужденная выслушивать коллег, охочих до пикантных подробностей из чужой приватной жизни.
Она отгоняла прочь эти слухи, как назойливый тополиный пух, вовсю круживший над ней в тот день, когда он, поволжский провинциал, впервые подошёл к ней, чтобы взять автограф, а заодно всучить какую-то пьеску.
Он сказал тогда: «Вы так убедительно сыграли доярку, в ваших руках было столько экспрессии и нежности…»
Так они познакомились, на улице… Он проводил её до театра… И так повторялось несколько раз. Она не знала, какие цели преследовал он, но решила взять ситуацию в свои руки, чтобы быть хозяйкой положения. Она подыграла ему, взяв в союзники Сомерсета Моэма, когда-нибудь она ещё сыграет роль Джулии Ламберт, ещё перещеголяет обворожительную эстонку Вию Артмоне. Она влюбилась в этого уличного поклонника. Боже! Власть ушла из её рук! «Да, она сыграет эту роль, но уже без него, как мечтали они вдвоём…»
…Сейчас она сняла с губ паутинку с крохотным зелёным паучком, испуганно перебиравшим шестью лапками, словно рыбак, вытаскивающий сеть из моря. И что за улов оказался в его сетях! Если бы он знал, этот крохотный паучок, что в лапы его попала сама Ольга Тарханова!
Паучок вытаскивал её из пучины тщеславия, из потока суеты, из бездны небытия с таким усердием, с таким трепетным страхом, с такой нежной осторожностью, что она не замечала, как тело её волочилось и лавировало под небесным акриловым сводом, словно воздушный змей, держась одной незримой паутинкой за всё человеческое, за всё земное…
Волосы её путал ветер, словно соцветия гречихи, зелёное шифоновой платье на ней колыхалось, будто морские волны… Впору бы ей крикнуть: «Я чайка, я чайка!» Быть может, подсказывает нам автор, что Бог прикинулся на этот раз этим зелёным паучком с крохотным белым комочком под брюхом — щепоткой земного праха…
Тонкие нити сверкали в солнечных лучах, и она недоумевала, откуда взялся этот тополиный пух, ведь сезон цветения уж давно миновал. Бабье лето дальневосточного сентября было в разгаре…
Думая о нём, о своём бывшем возлюбленном, убежавшем от неё однажды ночью, навсегда, в безвестность, хлопнув дверью, Ольга отщёлкивала пальцами, словно чётками, мысленно перебирала слова: «Презри, презри!» Как можно презреть свою любовь, пусть обманную!
Эти щелчки выдавали её ненависть, а слова скрывали любовь. Нина Симоне пела из-за тёмных бархатных кулис её души: «Just say that I need him as roses need the rain».
3
Душа её не имела возраста. Она взрослела и оставалась инфантой. Сейчас ей представилось наваждение из детства, будто она не актриса Ольга Тарханова, приехавшая играть в спектакле, а та девочка, маленькая Оленька, представлявшая себя сказочной Настенькой, которая отправилась за возлюбленным на край света, за тридевять земель, в тридесятое царство за Ясным Соколом.
Уже полчаса, тридцать и три минуты, она стояла на ступеньках гранитного крыльца в одиночестве. Она стояла у самого краешка, можно сказать, на краю земли, на краю судьбы, beyond Siberia. Ей казалось, что это он стоит за её спиной и шепчет слова: «На краю земли, на краю судьбы, на краю любви…» И вот-вот толкнёт её с края крыльца, в пропасть…
Она шептала слова из своей пьесы, которые её героиня будет читать из книжки одного безумца: «Ты любишь зелень, цветы и грустишь, когда они увядают, ты любишь свою собаку и плачешь, когда она умирает, пятишься в испуге при виде паука, порой дрожишь, глядя на собственную тень… Зачем растёт листва, зачем текут воды, отчего бурный поток жизни, столь ужасный, обречённо стремится к бескрайнему океану смерти…»
Ей нельзя было отказать в смелости и решительности.
«А что если… Да, вот именно, что если, взять и исчезнуть… Раствориться в бесконечности. Обмануть эту тётку тщеславия… Бросить театр, поселиться в на окраине леса, на берегу моря, на острове в рыбацкой лачуге, жить с рыбаком, как Дафнис и Хлоя, ведь что-то похожее уже было в её жизни, две недели: он с аквалангом, она с книгой, наблюдающая за ним с террасы домика у моря… Оставить в покое своё «эго», хватит уж кормить его! Ведь оно, это ненасытное «эго», по сути безликое, сделало её, Ольгу Тарханову, служанкой, прислугой, рабыней, наложницей, весталкой на плахе искусства, вечно жаждущего своих жертв… Чтобы жить «beyond Siberia» — без природы, без людей, в величии пустоты…»
Её чувства, облекались в чужие мысли, словно в комочки войлока. А с другой стороны, кто она, Ольга Тарханова без своего творческого эго, ведь с таким усердием она взращивала его в себе, приручала, прикармливала, а теперь вынуждена работать только на него не покладая рук, бегать и спотыкаться, отдавать всё своё сердце на откорм зрителям. Конечно, публика, что-то возвращает ей, компенсирует овациями и аплодисментами. Однако сердцу нужен не этот театральный шум, а тишина, или только шум моря, шум листвы, шум ручья, шум цикад, не заглушающий дыхание спящего рядом с ней возлюбленного... Ветерок как будто подслушал её мысли и ласково взрыхлил прядь волос над её ухом.
Воображение её нарисовало идиллическую картину из жизни пастуха и пастушки. Вот она развешивает мокрые сети для просушки, нанизывает на проволоку рыбу через жабры и вывешивает вдоль почерневшей бревенчатой стены, на которой выступает морская соль…
Солнце нехотя вылезло из-за скомканных облаков, от тополей отлетел возмущённый ветер-соперник. Её обдало прохладным ушатом сентябрьского света. Платье облекло тело, изваяв её бедра параболой…
«Какая наивная дерзость! А почему бы нет? Ведь была же в ней когда-то наивность и была дерзость, была… Благодаря этим несовместимым качествам она стала актрисой, решительно рванувшей в столицу из военного гарнизона покорять мир. А теперь расчёт и страх потерять успех…»
Машины, сплошь иномарки, подъезжали и отъезжали.
Подъехал чёрный джип «лэндкруиз» с крестом на заднем стекле.
Деловито вышел рослый служитель культа цветущего возраста в чёрной расе и важно продефилировал мимо неё, развивая подолом, из-под которого были видны синие джинсы.
Плавающие–путешествующие воздушным флотом, пассажиры и встречающие, шныряли мимо её одинокой фигуры, не узнавая в ней под тёмными очками и косынкой на голове, известную актрису из забытого советского фильма «Роль, заметная на экране».
Она впервые сыграла в нём юную балерину, приглашённую сниматься в кино по одноимённой книжке забытого автора, писавшего для советских детей.
…Да, верно, в те годы детства больше всего ей хотелось играть Настеньку из сказки о Финисте Ясном Соколе.
Она грезила этим образом и ночами, и днями. Разговаривала с Финистом. Куклы её, подаренные на день рождения, сидели по углам комнаты и представлялись ей злыми сёстрами, которые из зависти к ней строили козни, наговаривали на неё, Настеньку, доброму отцу-батюшке.
Желание Оленьки было таким сильным, что она выпросила у мамы лаковую чёрную шкатулку с рисунком со сказочными персонажами на крышке, Жар-птицей и тройкой красных коней. Там хранились её секреты.
Она положила в него пёрышко сизого голубя, раздавленного свадебной машиной, представляя, что это пёрышко было потеряно её возлюбленным Соколом, когда он бился на утренней заре в её окошко, утыканное сёстрами-куклами острыми ножами и иглами, и шептала ему слова: «Лети мой ясный Сокол, лети высоко…»
Известность же она приобрела больше по второстепенной роли деревенской бабы, умеющей доить корову. Если бы не эта роль, не было бы этой печальной истории любви. Её взяли из массовки. Пришёл режиссёр и крикнул: «Кто умеет доить корову?» Ольга вышла из толпы.
— Она будет сниматься, — сказал известный режиссёр.
Благодаря этой сцене — «Вы посмотрите, как она подходит к корове, как трогает вымя, как берёт соски! Этот же совершенный образ! Шедевр!» — восхвалял её режиссёр — её стали приглашать на эпизодические роли… И уж тогда, с пятого захода, её приняли в театральный институт… Как она хотела посрамить тех, кто не пускал её под серпасто-молоткастые своды советского искусства!
4
Она отстала от коллектива театра антрепризы.
В спектакле «Распиленный дом» она играла жену художника, влюбившуюся во владельца местной пилорамы, к тому же ещё и бывшего советского не снискавшего славы поэта, мужа её подруги. Когда-то он писал такие строки, и во время спектакля любил цитировать из своего творчества: «Для доброй жизни ладно срублен, добротно, крепкий каждый дом. Злодеем мастер был зарублен таким же острым топором…»
В течение спектакля влюблённые, выстраивая семейные отношения, строят дом вдали от шумного города, а потом его дружно распиливают. На сцене разворачивается настоящее строительство. Гремят, визжат, стучат — топоры, пилы молотки.
— Выше стропила, плотники! — весело покрикивали шибко образованные героини своим возлюбленным, осевшие по воле обстоятельств на острове в дальневосточном таёжном океане.
А когда дом был мало-мало возведён, поэт читал: «Стены дома ещё сыры, не настелен даже пол, но вселяется в квартиры солнца первый новосёл…»
Слово за слово, между двумя семейными парами случается то, что называется у простых людей «перекрёстной любовью». Ольга поневоле проигрывала диалоги, она выходила одна на сцену в первом акте, расхаживала мысленно по ещё пустующей сцене, озвучивая для воображаемых зрителей мечты своей героини о будущем доме и семейном счастье.
— А здесь у нас будет мастерская, здесь ты напишешь мой портрет, мы его повесим на эту стену, между этим и этим окном, окна будут большими и светлыми; я буду лепить войлочные картины, цветы, изображённые на картинах известных художниках, это будут войлочные копии; за окном у нас будет палисадник, мы посадим петуньи и кусты сирени… Под карнизом у на заведутся ласточки, они буду прилетать каждый год, их семейство будет расти и будут спасть нас от таёжной мошкары… А воду пить будем из речки, она вкусная, дом будет пахнуть кедром и смолой, на полах постелем тканные коврики, как в детстве у бабушки, и чтобы ничего новомодного, никаких инноваций, без всяких индезитов и микроволновых печей…
А он, выходя из-за кулис с инструментами и доской на плече, возражал ей:
— А стиральная машина? В речке будешь стирать голыми руками?
Она согласится с ним и предложит поставить стиральную машинку в баньке с каменной кладкой, которую соорудят.
— Перво-наперво, дорогуша, мы сколотим скамейку, чтобы нам было на чём сидеть и предаваться мечтам при луне, но помни, дорогая, — скажет он шутливо, — любовь это не поцелуйчики на скамейке…
Уже сидя на скамейке, тут же сколоченной на сцене, она, героиня пьесы, Катя Колыванова, бывший музыкальный редактор на радио иностранного вещания, напомнит ему свой вещий сон.
Ей приснилась Анна Андреевна Ахматова. Грузная, величавая, похожая на индюка. Она шла с собачкой где-то в районе Смольного собора. Катя хотела пройти через двор прямо к парадному крыльцу какого-то дворца, а проезд к нему был перегорожен строительными лесами. Катя подошла к поэтессе: «Анна Андреевна, а как же мне пройти в этот дворец?» Великая женщина окинула её благостным взором: «А тебе, девочка, нужно идти дворами, дворами, через чёрный вход, деточка… Ты думаешь, что к славе идут через парадный вход? Нет, дорогуша, дворами и околотками…» Ей снилось, будто она входит через чёрный вход, поднимается по лестнице, где наталкивается в темноте на своего будущего возлюбленного…
В следующем акте у них появятся друзья. У них будет застолье, будет веселье. Сначала шутейно женщины как бы переманивают супругов, заигрывают с ними, разыгрывают на картах. Между одной парочкой вдруг (постепенно) разгорается влюблённость, переходящая в страсть.
— Я люблю вашего мужа, отдайте мне его. Зачем он вам нужен, я уже свитер связала ему…
— А я вашему носки случайно заштопала…
— Лучше б ты заштопала себе что-нибудь другое, милочка!
— Что?
— Левую перчатку с правой руки…
…Когда эти чувства уже невозможно было скрывать, художник поступает по-мужски: берёт бензопилу «Дружба» и распиливает только что возведённый деревянный дом их несостоявшегося семейного счастья. Пригоняет трактор и на тросах оттаскивает свою половину отстроенного дома.
— А это твоя часть нашего дома! Забирай! — говорит муж-художник.
5
Местный театр был обеспечен всем спонсорским реквизитом, но не смог обеспечить исправной машиной, чтобы встретить запоздавшую из-за съёмок актрису. Машина была новой, только что с конвейера; этого ширпотреба привезли целый железнодорожный состав, но люди почему-то не спешили раскошеливаться на это автомобильное новьё отечественного производства, предпочитали ездить на поддержанных заморских иномарках. Потом дилеры вынуждены были раздавать всё это как бы задаром всяким бюджетным учреждениям, поскольку плата за простой повышал цены. Из этой партии несбыточного товара театру досталась одна, желтенькая, похожая на цыплёнка. Она не доехала.
По дороге представительская машина заглохла. Водитель нашёл, как выйти из положения. Он позвонил своему приятелю, который жил в пяти-семи километрах от аэропорта.
— Слушай, дружище, спасай, моя колымага не доехала до аэропорта, а там пассажирка из Москвы застряла, найди её, пожалуйста, она, наверное, уже в панике, отвези в гостиницу «Версаль»…
— Я понял, дружище…
— Перезвони, как найдёшь нашу столичную пропажу, Ольгой зовут, Тарханова фамилия её…
— Ещё раз повтори, тут дети шумят, гвалт устроили…
Этот человек, к которому обращались за помощью, возвращался с детьми на джипе, нагруженный надувными кругами, мангалом, котелками и прочими причиндалами отдыхающих. Живая рыба плескалась в пластмассовом ведре, и одна, краснопёрка, выпрыгнула на детей. Три пары детских ручонок, две мальчишеских и одна девичья, хватали скользкую рыбу, засовывая её за шиворот и в штаны друг другу. Во время телефонного разговора стоял визг…
— Хорошо, я только отвезу детей домой и сразу же рвану за ней…
Когда он подъехал к зданию аэропорта, Ольга мысленно пробегала комедийные мизансцены своего спектакля. Она сама себе улыбалась. Потом улыбка стала ехидной. Глаза прищурились, губы поджались. Подбородок вздёрнулся. Нос удлинился. Глаза широко распахнулись, из них брызнули искры. В голове Ольги Тархановой театральное действие подходило к кульминации. Она ворвалась на сцену с намерением задушить свою любимую подругу.
— Как ты смела, — кричала её героиня, — украсть моего мужа! Ты бандитка! Мало того, что… да ещё к тому же… ты разрушила мой мир! Мой мир, который я строила своими руками! Воровка! Я сотру тебя в пух и прах!
Катя Колыванова, то есть Ольга Тарханова, взметнула перьевую подушку, как орудие мести, и накинулась на соперницу с яростью тигрицы, покусавшей известного дрессировщика-иллюзиониста Дадонова.
Пух и перья взметнулись над сценой. Зрители, особенно дети, отмахивались руками, они хохотали, хватаясь за толстые щёки и вздутые животы, пух залетал им в рот, и один из зрителей из первого ряда уже беззвучно задыхался; он свалился на пол и покатился куда-то, как оброненный реквизит…
Ольга прогнозировала успех и громкие овации…
Маша Рябчикова, подруга-разлучница по спектаклю, опешив от такого нахальства, вопила:
— Катя, бог с тобой!
Катя Колыванова кричала в ответ:
— Да, бог со мной, а с тобой дьявол! Я тебя придушу, сучку кучерявую, сучку перманентную! Ещё пользовалась моими бигуди, чтобы соблазнить моего мужа, да, так поступают лучшие подруги!
У Кати Колываной в руках оказалась по случаю ручная пила, висевшая все время спектакля на стене, как ружье, которое согласно Чехову должно выстрелить в конце спектакля.
— Я тебе отпилю, я тебе отпилю твои бесстыжие вездесущие буфера! Так и норовят в моё пекло! Я сделаю из тебя Венеру Безрукую, чтобы неповадно было протягивать руки к чужому добру…
Эти театральные реплики, вытесняли из Ольгиного сердца гнев на своих организаторов.
…Беззащитная и почти побежденная, с пилой на шее, Маша Рябчикова, прижатая к столу, с выпученными глазами и вздымающейся грудью бессильно и в тоже время громогласно прохрипела:
— Эх, Катя, Катя, ведь это ты увела моего мужа, а мне ничего не оставалось, как подобрать твоего, не быть же мне одной…
Действие завершалось появлением двух злополучных мужей, уже навеселе, с удочками и плескающейся в ведре с водой рыбой.
— Ну, что, тебе — моя, я моя — твоя!
— Тебе — Крым, как говорится, мой дорогой татарин, а мне — Севастополь, уж извини, русский это город, его Толстой защищал.
Так, эвфемизмами, они именовали между собой своих бойких жён.
— Нет, наоборот.
— От секса я никогда не отказываюсь...
— В серьёзность сексуальных отношений я не верю, слишком прихотливая и капризная эта область человеческих чувств, чтобы ей доверять, но при этом считаю секс занятием не только приятным, но и жизненно необходимым...
— А ко всему необходимому я отношусь серьёзно с долей иронии и легкомыслия, если не предлагают руки и сердца...
— Секс конечно не игрушка, но всё-таки игра, веселье и радость...
— Утешение!
— Как тут быть серьёзным!
— Однако ж…
— Нельзя не быть серьёзным.
— Согласен.
Тут они спотыкались об опрокинутые предметы, падали на пол, растянувшись во весь свой рост. Рыбины бились и шлёпали мускулистыми телами и хвостами по мокрой сцене. Одна из рыбин улетела в зрительный ряд. Что там было! Кто-то из зрителей ушёл после спектакля с уловом в авоське…
…Ольга Тарханова стояла на краю гранитного крыльца, нервно сжимая в руке воображаемую ножовку с оскаленными синими зубьями. Проходивший мимо нахмуренный Том Стоппард, словивший такси, не узнал в этой женщине свою попутчицу по рейсу.
Напротив её одинокой фигуры, балансирующей на краю, остановился джип. Распахнулась дверь. Из машины выскочил коренастый мужчина в пляжном наряде: шорты, сланцы, гавайская рубашка, затемнённые очки. Он подлетел к женщине, схватил её за руку.
— Это вы! Я вас узнал! Вы — Ольга…
От неожиданности актриса, пребывавшая в образе, дёрнула рука назад, выпалила:
— Ах, вот ты как! — влепила мужчине оплеуху.
Вдруг она вышла из образа своей героини:
— Я вас боюсь, мужчина! Отпустите мою руку! Куда вы меня тащите, вот безобразник?
Они отпрянули друг от друга. Неловкая пауза обоюдного смущения. После пары минут сумбурного объяснения, одного звонка к другу, второго звонка в театр, после велеречивых извинений от дирекции и взволнованных приветствий коллег по телефону, она смягчилась и улыбнулась незадачливому пляжному мужчине. Она стояла наверху, он стоял внизу.
— Я так проголодалась! Едемте скорей! — нежно выпалила актриса. — Я приняла вас за поклонника. Одолевают и здесь…
Она замолчала, подумав, не розыгрыш ли это? Огляделась по сторонам, ища скрытую камеру. Потом, прервав свои размышления-сомнения, добавила:
— Вот что… Я так долго ждала, а багаж не с кем было оставить, не собой же его тащить, мне нужно в дамскую комнату поправить макияж…
Серёжа, так звали этого любезного человека, Серёжа Матюшин, выручивший своего товарища (оба заядлые охотники на дичь и крупного зверя) подхватил багаж, открыл заднюю дверь джипа.
Тотчас, как из Рога изобилия, вывалился весь морской радужный реквизит счастливого детства. Глядя на все эти причиндалы, Ольга повеселела. Печаль и досада её схлынули, уступив место забытым материнским чувствам.
— У меня их двое, — сказал мужчина, опережая вопрос.
Актриса всё поняла. Она улыбнулась, тронутая сценкой.
Наскоро запихав всё в багажник — всё эти надувные круги, ласты, теннисные ракетки и мячи, акваланг, котелки, которые звонко и весело выскакивали наружу, как разыгравшиеся зверушки, Серёжа сопроводил женщину куда нужно.
Потом они зашли в кафетерий, выпили по чашке кофе и съели по фруктовому пирожному с ананасами. Спускаясь по лестнице, Сергей поддерживал актрису под локоть до автомобиля.
Всё-таки кое-что смущало забытую знаменитость. На пальцах этого человека синели «наколки», не татуировки, а именно эти дурацкие наколки. Они свидетельствовали о его сложной биографии.
Перехватив её озабоченный взгляд, Серёжа не стал отрицать своего тюремного прошлого.
— Это по молодости лет, по глупости мальчишеской…
Автомобиль вырулил на трассу, набрал скорость.
Она сидела впереди, слева, пристёгнутая ремнём. Она ещё не чувствовала себя в безопасности. Клочья тумана висели над болотами с водоплавающими и зелёными лугами с пасущимися коровами и козами.
— Как-то непривычно. Туманно стало, помрачнело вдруг…
Стрелка спидометра колебалась около восьмидесяти.
— Морской климат, погода меняется…
Сергей чувствовал, что нужно спросить что-то о творчестве. Если не для приличия, то для комфорта этой поездки. Он не знал, о чём говорить с московской актрисой, за что зацепиться? Он тоже был слегка смущён.
Ольга искоса поглядывала на холёные руки водителя, непринуждённо державшего руль, на аккуратно стриженые ногти…
Солнце светило в глаза.
Они проехали развязку по серпантину, и солнце стало светить справа.
Она поправила подол платья, куда упал солнечный свет. Актриса откинула назад голову, но дрёма не брала, да и нельзя было дремать. Мало ли что… Однажды она придремала, когда ехала из Домодедово на «извозчике». Так ограбили её до копейки, выставили посреди поля, хорошо, что ещё живой осталась. Она вспомнила эту сцену на трассе… «Чёрт», — раздосадовалась Ольга на свою предубеждённость к милому человеку, которого не в чём было заподозрить, кроме наколок на пальцах, и заискивающе сказала:
— У вас хорошая машина, — сказала она.
Мысленно она ругала себя за эту затею продолжать разговор. Ей хотелось ехать и молчать, перебирать свои мысли, словно цветные разномастные непарные пуговицы в жестяной банке из-под леденцов-монпансье. К тому же она была солидарна с Флобером, что потребность заводить беседу — это инстинкт стада, но сама вдруг поддалась этому инстинкту, и в тоже время стреножила свой язык, всегда готовый к беспредметному разговору.
— Она и стоит недёшево.
— Немалые деньги?
— Это точно. Семнадцать тысяч долларов.
— Вы хорошо зарабатываете, наверно.
— Этот верно.
— А на какой стезе, если не секрет.
— Моя стезя извилиста и ухабиста.
— Я поняла, что вы человек с судьбой. И всё же, на каком поприще трудитесь?
— Грузовые авиаперевозки. Наша фирма арендует транспортные самолёты, мы перевозим грузы по всему миру.
— Интересно.
— Да, мир посмотрел. В основном Европа…
Сергей Матюшин снова поймал взгляд Ольги на своих руках.
— Вы смотрите, что у меня нет кольца? Я в разводе, а детей беру на выходные. Я папа выходного дня. Мы ездим на море, или обедаем в ресторанчике, или ходим в кино. Иногда они приходят ко мне, ночуют, мы смотрим видео, я спрашиваю уроки, даю книжки, которые нужно почитать, про наш край, историю, дети должны знать… Я ведь поздно женился, срок был большой, два срока отсидел… От первого брака дочка, умница… Был молод, когда меня посадили, семнадцать лет было, за драку… Я вырос в маленьком приграничном городке, гарнизон, по выходным в парке культуры танцы. Диско в моде, брюки клёш, сам шил, делал вставки, рубаха на узле, длинные волосы… У меня были они как у сказочного царевича Проши, соломенные, это сейчас жиденькие, пригладил рукой и пошёл… Помните, конец семидесятых, тогда ещё вышел фильм с вашим участием, я вас узнал, вы играли балерину, потом скакали на лошади, так ловко… Я был тогда влюблён в ту девочку, никому не говорил, вам признаюсь, три раза ходил на фильм, тайком от ребят, а то засмеяли бы… Понимаете, первая пора влюблённости, и бац! — в тюрьму, на восемь лет! Не успел даже девчонку поцеловать. В тюрьме я вспоминал ту девочку с экрана…
Ольга не ожидала такого внезапного откровения и такого признания. Она поняла про этого Серёжу Матюшина всё, что надо было понять. Воображение её из осторожности остановилось у тюремных ворот, у колючей проволоки, у вышки с охранниками и собаками…
Она была актрисой с целомудренным воображением. Человека, который провёл в тюрьме свои лучшие юношеские годы, охватывает страстная воля к жизни, неуёмная жизнерадостность. Именно этого чувства ей не хватало. Неужели нужно побывать в заточении за какое-либо преступление, чтобы вкусить вульгарного очарования жизни? Вот что стало ей привлекательно в этом простецком человеке. От него хотелось ни изысканности, ни эстетизма, ни утончённости, а простой мужицкой вульгарности жизнерадостного чувства…
Навряд ли она осознавала природу этого внезапного влечения. Она взглянула на его руки ещё раз и на мгновение представила, как они сжимают её тело в каком-нибудь тёмном месте, вдали от фонаря, в парке того приграничного городка, где произошла злосчастная драка. Воображение её унесло туда, в те далёкие времена, когда…
Она чувствовала себя виновницей этого побоища, из-за которого Серёжа Матюшин, юнец, ни разу не целованный, отмотал срок почти до конца советской власти, и вот он везёт ту самую девушку, уже известную актрису, не ведая, что именно она стала невольной виновницей его тюремных злоключений. «Ведь это сюжет для кино!» — осенило Ольгу.
Чувство воображаемой вины требовало от неё покаяния. Нет, сексуального воздаяния! Она готова была стать похлёбкой для этого мужчины, чтобы он макал в ней свои пальцы… «Боже, что она думает!» — говорила она себе в третьем лице. Она уже проклинала мольеровские цитаты из комедии «Уроки жёнам», в которой играла служанку. «Да, быть прислужницей любви…» Пожалуй, она проигрывала в своей голове несыгранные роли.
В глазах её зарябило от рекламы банков, туристических фирм, грузовых перевозок, операторов сотовой компаний, сберегающей последнюю минуту клиента. И вдруг мелькнула растяжка с покаянной надписью: «Я тебя люблю тебя, Дима, вернись, прости меня. Оля». Это признание будто отпечаталось на её лбу обжигающим клеймом, словно она забыла попросить у кого-то прощения и ей напомнила об этом растяжка над дорогой. От этой надписи в сердце её что-то взвыло, по-собачьи. Это скулило чувство вины.
То ли это была аберрация памяти, то ли это было взаправду, но Ольга вспомнила своей приезд в гарнизон к отцу, начальнику штаба, когда она провалилась в театральный, вспомнила свой поход на танцы и какую-то драку с местной шпаной, из-за неё, офицерской штучки… О последствиях этой заварушки она ничего не знала, поскольку на следующее утро уезжала на Волгу, к другой бабушке…
— В каком городе всё это происходило? — осторожно спросила Ольга.
— Советск…
Всё точно, всё сходится! Ольга промолчала. Она не стала выпытывать подробности. Не стала сводить концы с концами биографических совпадений. Эти концы могли бы быть оголены и под высоким напряжением…
Рекламные щиты с человеком в жёлтой одёжке в обнимку с водкой наезжали на глаза актрисы один за другим. Этот человек с рекламы отчего-то раздражал её назойливым вниманием своей самодовольной физиономии и пронзительным взглядом. Ей казалось, что он знал про неё всё-всё, проникал в её мысли, как она проникала в характер и психологию водителя, Серёжи Матюшина, настороженно слушая его автобиографию, куда её занесло в какой-то неурочный час, как ласточку, влетевшую в открытое окно и вылетевшую обратно…
От пестроты глаза Ольги стали смыкаться. Машина скользила, сиял залив, скользили парусники в заливе. Актриса внимала каждому слову человека, к которому начинала проникаться сочувствием и симпатией. Не к тому, кто вёл машину, а к тому пареньку в синих брюках клёш с красными вставками и цветной рубашке, похожего на царевича, влюблённого в её экранный образ.
Она пыталась вспомнить себя в то прошлое время. Чем она занималась? Учила французский язык, ходила балетную школу. Она вспомнила муарового мальчика, подарившего ей бездомного щенка. Что с ним стало? Говорили, что плохо кончил. Сгинул в тюряге… Как жаль!
Сергей продолжал заполнять паузы разговором о детях и о своей судьбе. Тональность его рассказа несколько диссонировала с её мыслями. Слишком всего много было. Хотелось паузы, молчания, пустоты…
— Меня загребли со всеми скопом. Была коллективная драка гражданских парней с военными. Стычка случилась на танцах, из-за девчонки. Ну, и как водится, толпа пошла на толпу, не глядя, все молодые, с гонором. Меня шибанули штакетиной, окровавили голову, шрам до сих пор… Об этом инциденте даже «Голос Америки» вещал, говорят люди, которые тайком рыскали в антисоветском эфире, что слышали, на следующий день. Откуда они узнали? А ведь глухое место, тайга кругом, знать, свои информаторы водились, коль драка провинциального городка, попала в международные информационные каналы…
Он включил радио, как бы уклоняясь от своего рассказа.
Передавали новости из мира науки.
Речь шла об «опыте вне тела» — «out-of-body experience». Говорили, что этот феномен связан с особой долей мозга. По словам ученых, искажение восприятия нас внутри самих себя связано либо с конфликтом мозга и информации, поступающей от тела, либо с нарушениями в работе височной доли. «Ваше самоощущение, то, как вы ощущаете себя в пространстве, не происходит автоматически. Ваш мозг должен обрабатывать эту информацию постоянно. Он постоянно берет эту информацию, постоянно определяет ваше положение в пространстве, однако иногда эта интерпретация дает сбой», — пояснил ученый.
— Актёрам свойственно часто выходить из собственного тела, некоторые не возвращаются, — прокомментировала Ольга. — В каких только телах не приходится жить… Наверное, эта способность отличает нас от животных. Осознают ли они себя в своём теле. Вот, например, собака, она ассоциирует себя со своим хозяином. И таким образом, осознаёт себя через присутствие своего хозяина. Актёры — как собаки. Их хозяин — режиссёр. Нет режиссера — актёр тоскует как собака.
— Никогда не задумывался, — сказал Сергей. — Я ассоциирую себя с детьми.
— Я — со зрителем.
— Видимо, у каждого своя форма ассоциации.
— Да, эта форма отличает одного человека от другого. Искусство задаёт формы ассоциаций, близкие всем людям, поэтому искусство, особенно, театр или кино сближает людей. Всякое человеческое «Я» или эго есть комплекс чувственных индивидуальных ассоциаций.
— Как интересно мы с вами говорим. Чувствую себя одновременно и умным, и неучем. Я больше про охоту люблю…
Некоторое время они молчали, слушая музыку. Затем по радио последовала новая порция информации. Ведущий зачитывал ироничным тоном новости: «Младшая сестра супруги принца Уильяма Кейт Миддлтон Пипа после королевской свадьбы приобрела небывалую популярность. 27-летняя девушка привлекала к себе внимание президента гиганта порноиндустрии Стивена Хирша. Порномагнат предложил Пипе сыграть главную роль в фильме для взрослых…»
— И королевские особы, а всё туда же… Я слышал, что есть театры, где актёры играют нагишом. В Брюсселе я ходил в мюзик-холл «Поющие нагишом».
— У нас такого нет.
— Наше театральное искусство отстаёт…
— Русское искусство страдает или ханжеством, или пошлостью…
— А вы бы согласились?
— Что вы!
— Нет?
— Я воцерквлённая.
— Я тоже…
— «Искусство, искусство — высокая гордыня» — воскликнул Гюстав Флобер. Я с ним согласна, хотя служу ему без малых уж… как могу… и смеряю гордыню религией…
— Для меня религия как жена, которая держит мужчину в руках, чтобы его не понесло по жизни… А жены у меня нет, некому за мной присмотреть…
— Любопытное сравнение…
— Если актёр не может абстрагироваться от своего тела, это значит, что ему не ведом опыт вне тела. Это всё равно, что играть на скрипке в футляре…
— Может быть… У меня опция под названием «стыд» не отключается.
— Я слышал, что актёрство это бесстыдная профессия.
— Наше искусство актёрское не достигает высот безграничного, которые можно ощутить в религии… Всякий художник жаждет бездны…
— А бездна есть в каждом сердце…
— Это ваши слова?
— Не знаю, это пришло мне на ум…
— Я бы хотела провалиться в бездну любви…
— Не говорите так! Такие желания сбываются, стоит только о них позабыть…
— Две загадки, две идеи — душа и Бог — две бездны, куда проваливается искусство и становится беспомощным… Что мы можем нашим актёрством? Только изобразить нашу беспомощность…
Пока они ехали в машине, радио стало для них некой формой общих чувственных ассоциаций.
Стали передавали курьёзные новости.
«В зоопарке города Харбина на северо-востоке Китая два не скрывающих своей гомосексуальности пингвина попытались украсть яйца у своих гетеросексуальных соседей, однако факт воровства вскоре был обнаружен, и провинившихся птиц поместили в отдельное помещение, сообщает британская газета Telegraph. По словам смотрителя зоопарка, у гомосексуальных пингвинов в период выведения яиц появилось совершенно естественное желание стать отцами…»
Сергей переключил канал на музыкальный.
— Ох уж эти пингвины! Я знаю одного пингвина…
— Жалко птичек! — вздохнула Ольга. — Любовь, мой друг, как Дух Святой, живёт и дышит там, где хочет, сказал Монтень…
— Этот Монтень, небось, тоже видный пингвин… Все философы — пингвины…
— Я теперь ничему не удивляюсь…
— Про пингвина я знаю другую историю, южноафриканскую. Рассказать?
— Давайте! Если это не пошло…
— Нет, я детям на ночь рассказывал…
— Ну, если детям, то и мне можно.
— Жила-была женщина на мысе Доброй Надежды, она потеряла мужа. Он ушёл в море рыбачить и не вернулся. Она выходила на берег и подолгу высматривала его лодку. Как-то раз на берег выбросило обессиленного пингвина из Антарктиды. Она принесла его домой и выходила. Пингвин привязался к женщине. Он полюбил женщину и всюду следовал за ней. Он приносил в дом всякую всячину, тряпочки, стёклышки, вещи, чтобы порадовать женщину. Ему хотелось иметь детей, пингвинов. Однажды он принес на своих лапках одно яйцо, потом второе. Когда женщина спала, он подкладывал яйца под её живот. Когда женщина уходила, он сам высиживал яйца. И вот пришло время, когда скорлупа лопнула, а оттуда вылезла голова крокодила…
— Жуткая история.
— Дети любят страшилки.
Ольга вдруг тоже включилась в разговор.
— Когда я ехала на самолёт сюда, попала в затор из-за пингвинов и пчёлок.
— Что это было?
— Ну, люди в костюмах пингвинов и пчёлок устроили шествие, а их разгоняли. Было так смешно!
— Вечно у вас кого-то разгоняют…
Зазвучала песенка из старинного кинофильма.
«Девчата встречают весенний восход, встаёт он такой молодой, что кажется: парень любимый идёт и солнце несёт над землёй».
Ольга невольно стала подпевать: «И как хорошо, что в девичьей судьбе любовь утвердилась навек».
Сергей тоже подхватил: «И как хорошо, что навстречу тебе любимый идёт человек».
Они спелись, водитель и актриса…
И то, что радио в машине его было настроено на старомодную волну, понравилось ей, и как-то отступила её печаль, давняя-давняя рана её приутихла.
Сергей всячески демонстрировал свою эрудицию, занимая актрису. Он бы с удовольствием молчал, как любил молчать, но откуда-то взялась словоохотливость, которая должна была подменить вынужденную вежливость.
— Эта песня из фильма, как его… Вы помните этот фильм? Там про двух сестёр, одна деревенская, а другая спекулянтка городская, её играет Лидия Смирнова, кажется. Хорошо играет…
— Не помню…
— Хотя в повести никакая она не спекулянтка, а просто женщина, устраивающая свою жизнь, правда, не по-советски, предприимчиво…
— Ивана Пырьева?
— Да, Павла Нилина.
— Не знаю…
— А, вспомнил — «Жучка», по рассказу «Осень в Жухарях».
— Не знаю. В Жухарях не бывала… Осенью, видимо, там хорошо… Из одного названия захотела бы побывать там…
— Но мне нравится другой фильм по повести того же Нилина, «Единственная». Иосифа Хэйфица… Вы помните?
— Нет.
— Там Елена Проклова, молоденькая такая, хорошенькая…
— Да, конечно, помню её, уж довольно-таки…
— По рассказу «Дурь», кажется…
— Всё-то вы знаете, Серёжа, разбираетесь в кино… — сказала она и продолжила мысленно: «Или вам только кажется…»
— Я люблю старые добрые советские фильмы. Я вообще люблю этого автора. Когда впервые прочитал в тюрьме «Варя Лугина и её первый муж», я увлёкся чтением и даже сам стал пописывать.
— Что вы говорите! Так вы пишете?
— Пытаюсь…
— Попытка не пытка…
— …То ли были, то ли сказки…
—Доброты не хватает сейчас, ушла куда-то доброта советских людей, а у вас она есть в душе, я чувствую…
— Раньше и мороженое было вкусней, по тринадцать копеек за сто грамм, пломбир, со льдинками. Любил, когда мороженого в коробке оставалось на донышке, последнее было вкуснее.
— Этот верно.
Ольге не нравилось, что он больше не вспоминает её фильмы. Лицо её заскучало. Казалось, что она задумалась о чём-то своём или отвлечённом. Она не хотела признаваться, что ту вредную толстую девочку из фильма Иосифа Хейфица, должна была играть она. Ольга отвернулась в окно. По обочине дороги стояли солдаты с автоматами наперевес. Они мелькали как верстовые столбы, красивые, мужественные. Она хотела спросить о них, зачем они стоят, но Сергей Матюшин прервал молчание первым:
— …Странная история. Я бы тоже ревновал Проклову за такое поведение с мужчинами, муж чуть за дверь, а она Высоцкого приглашает с гитарой. «Утро туманное» распевают по ночам, тоже мне Тургенев с Виардо. Это как понимать? Любой мужик взревнует. А была измена с её стороны? По фильму создаётся впечатление, что была, а по рассказу ничего такого нет, всё домыслы. Ольга молчала, утомлённая разговором.
— Они что, музицировали за полночь, при ребёнке, девочке, вредной такой? Вы там не играли?
— Нет. Пожалуй, разве что эту девочку толстенькую, могла бы играть в то время. — Ольга засмеялась.
— Какого года этот фильм? — спросил Сергей.
— 75-го — уточнила Ольга. — Я вспомнила.
— Да, это годы моей юности… Я вышел уже в горы перестройки, в 85-м…
Они помолчали. Сергей продолжил.
— Я вспомнил. Хотел спросить. Может быть, вы знаете. У Павла Нилина в рассказе «Загадочные миры» упоминается одна американская актриса немого кино под инициалами Л.Г. Там юный следопыт, дело происходит в двадцатые годы в Иркутске, захаживает в местный кинотеатр, чтобы полюбоваться актрисой. Он влюблён в неё. Она превратилась для него в наваждение.
— Лилиан Гиш!
6
Всё-таки этот очень культурный разговор отвлёк Ольгу от её сердечной заботы.
«В конце концов, — решила она, — я буду противостоять природе, остерегаться общества, обещаю вам, дорогие мои, отныне больше не стареть, и впредь оставаться такой как есть, именно такой, не умудрённой, но мудрой своей печалью, чтобы печаль зримая, стала печалью вещей, но при условии, что я не должна быть одна, не должна, как будто я всегда была одна…»
Да, не одна, но одинока.
Она должна быть любима, должна быть любимой, должна любить вопреки…
И чтобы счастье её нельзя было распилить никакой бензопилой «Дружба»…
Сердце её поплыло-поплыло, как бумажный кораблик по сияющей чешуйчатой ряби залива…
Она замечталась, приспала…
Дорога-дорога, и чтоб она не кончалась…
Реки-реки, и чтобы мелькали деревья, сосны, тайга…
Луга-луга, и чтобы мелькали цветы, оранжевые жарки, жёлтые лилии, синие ирисы…
Ветер-ветер, и чтобы он врывался в открытое окно, хлестал по лицу, клонил ниц гречишные поля…
Реки-реки, голубые вены, Ангара моя, Ангара, песня моя…
Моря-моря, города-города, звёзды-звёзды…
Её заволокло в сон, а песня не кончалась, медленно вытягивая ватные ноты из автомобильного динамика…
Пассажирский состав дальнего следования мчит её к Океану.
Она бежит по вагонам, а из каждого купе звучит одна песня: «Тот, кто любил тебя, ушёл, конец истории печальной, любовь не скажет до свиданья, тот, кто любил тебя ушёл и не вернётся, и скоро поезд вдаль умчится…»
Она не верит этой песне, ничто её не остановит.
На берегу её ждёт возлюбленный, ладит снасти, подымает паруса…
Она самой себе кажется скрытой цитатой из какого-то кинофильма.
Длинный железнодорожный состав пассажирского поезда «Океан» превращается в винтовую железную лестницу вдоль отвесной скалы.
Громыхая железом ступеней, она бежит всё выше и выше.
Грохот колёс, грохот шагов, грохот слов…
Солнце моей любви скрылось внезапно, солнце моей любви было недолгим!
Она вскакивает на перила винтовой лестницы, и падает вниз, вниз, вниз в своем красном артистическом платье.
Она выходила на сцену и говорила слова: «Люди, люди, вы зверушки, хитрые, злые зверушки, за что же вы меня не любите, вы злые и завистливые зверушки…»
Тело её в падении, казалось, освободилось от платья, словно душа, и распласталось на асфальте.
Красная тряпица её платья всё парила в воздухе.
Она была похожа на диковинную птицу, подстреленную налету, только пёрышки вразлёт…
7
Ольга дёрнулась вперёд, открыла глаза.
— Приехали! — весело известил Сергей Матюшин. — Вот ваши чертоги…
Она улыбнулась: «Слава богу!»
В окне не видно было толпы встречающих. Где-то они прятались, чтобы накинуться на неё с возгласами: «Розыгрыш! Розыгрыш!»
Они не торопились выходить. Сидели молча.
— Знаете, что, — сказал Серёжа, — вы не будете сильно противиться, если я приглашу вас сегодня вечером в ресторан?
Ольга взмахнула ресницами, открыв на него синие, как гжель, глаза.
— После такого галантного приглашения, навряд ли я смогла бы отказаться… Давайте погуляем!
Они улыбнулись, глаза их за что-то уцепились, какие-то корпускулы вступили в химическое соединение, у бытия появился какой-то новый элемент. Жизнь этого элемента поддерживалась тайными влечениями валентных атомов.
— Только мне нужно чуточку отдохнуть, привести себя в порядок, — сказала Ольга.
Серёжа выключил двигатель.
— Тогда в семь вечера встречаемся в фойе. Я вам помогу донести багаж, — сказал он деловито.
Когда они уже почти расстались, Ольга обернулась и спросила:
— Вы сердцеед?
На что он ответил:
— Что вы, с некоторых пор вегетарианец.
Она махнула на прощанье рукой.
Он смотрел вслед, пока она не скрылась за дверями лифта вместе со швейцаром, который заволок её багаж.
Вслед за ними в пустое фойе гостиницы вбежала толпа, потерявшая актрису. Операторы с камерами, люди с цветами, журналисты с магнитофонами и блокнотами. Впереди них неслась её подруга, она же партнёр по спектаклю из местного театрального состава, с возгласом:
— Где она? Где? Где?
8
… Спустя три часа они вновь встретились.
Он был в двубортном темно-синем костюме в полоску, она в чёрном длинном платье с короткими руками, декольте прикрывал шарфик цвета тёмной морской волны. Тёмные очки не могли скрыть блеск её глаз и длинные ресницы. Их ароматы гармонировали.
— Как вы меня назвали? Безобразник? — спросил Сергей.
Они рассмеялись в один голос.
— Вы схватили меня за руку так решительно, — сказала Ольга, беря тонкими пальцами в кольцах за его широкое запястье, покрытое густыми чёрными волосками. Кольца на её пальцах и браслет с часами на его руке его, соприкоснувшись, издали слабый звук золотого металла. На ощупь запястье казалось теплым, мягким, войлочным. Капельки влаги на её ладони остались на его волосках.
— Вы так красивы, как богиня Тара прямо-таки!
Ольга привыкла к ухаживаниям и комплиментам. И к простым, и к вычурным.
Взору открывался вид на залив с расплавленным золотом, горизонт обрамляли резцы синих гор, за которыми представлялась таинственная и зловещая страна. Она представила, что как Настенька достигла тридевятого царства, где-то скрывается её Финист Ясный Сокол, возлюбленный… Ольга вспомнила иностранца на борту самолёта, который бормотал: «Тартария… Тартария… Тартария…»
Только сейчас её осенило.
— Чёрт, Стоппард!
Сергею показалось, что Ольга рассердилась на его слова.
— Простите, я что-то ни то сказал?
— Нет, всё то, Серёжа, просто я вспомнила человека, с которым летела в самолёте. Он что-то говорил про Тару какую-то тарабарщину…
Сергей ни любезничал, ни заискивал. Ей верилось: как он говорил, так и есть самом деле.
— Вы знаете, как она выглядит, эта богиня? — спросила Ольга для поддержания разговора.
— Я вам покажу, поедемте. Мы все потомки этой богини Тары, тартары мы, дети Тарха и Тары… — сказал Сергей, подходя к левой двери джипа.
— А вы, Серёжа, кажется, что-то знаете про меня, чего даже я не знаю…
Ведь предки мои родом из города Тара, это в Сибири, я не задумывалась прежде о смысле имени своего…
Он открыл дверь машины, приглашая сесть.
На сиденье лежала книга.
— Вы ещё и почитать успели за этот время? — спросила Ольга, беря в руки книгу в тряпичном переплёте.
Это был роман «Вор» советского писателя Леонида Леонова.
Книга, почти новенькая, несмотря на десятилетнюю давность издания, распахнулась на первых страницах, где было очёркнута одна фраза. Она прочитала вслух: «Стоят дома, клонятся под осенним вихрем деревья, бежит собака озябшая, и проходит человек: хорошо!»
Она не знала, что делать с книгой, и положила себе на колени.
— А, нет, это не я читаю, это мой знакомый, подобрал его по дороге, писатель, он оставил, забыл, или мне подкинул, видимо, с намёком… Нет, я не вор, я хулиган, это уже в прошлом… Я пытался читать его книжки, но его речь такая сытная, много не съешь, такая густая, непролазная, как заросли дальневосточных джунглей… — смущёно оправдывался Сергей.
Ольга не понимала, почему отмечена неизвестным читателем фраза, пробежалась глазами по абзацу, пытаясь угадать умысел: «Вверху, в пространствах, тысячекратно повторенных во все стороны, бушуют звёзды, в внизу всего только люди… но какой ничтожной пустотой стало бы без них всё это!»
— Это про то, — прокомментировал сходу Сергей, включая зажигание — что всё обретает своё значение только в присутствии человека, он наделяет смыслом вещи, подобно тому, как человек обожествляется в присутствии бога, подобно тому, как очеловечивается собака в присутствии человека… Так мне говорил мой знакомый писака…
9
…В кафе они только слегка перекусили. Салатик из кедровых орешков и зелени. Ольга выпила бокал Ch;teau Kirwan 1979 года. Негромкая этническая музыка, какая-та смесь афроамериканского джаза и эскимосских напевов, погружала их свидание в романтическое умиротворение.
Ниточка жемчуга на черном платье Ольги стекала слёзами языческого бога. Одна капелька застыла на колечке, две свисали с бархатных мочек. Ольга смотрела на своего спутника, не скрывая своих мыслей и сомнений. Она простодушно задавалась вопросом о том, как романтическая натура этого человека может сочетаться с его жизненным опытом, неужели это возможно? Не розыгрыш ли её артистических друзей и телевизионщиков? Она всё ещё ждала подвоха…
— У меня такое чувство, что за нами следит камера… — сказала Ольга.
— Ждёте чёртика из шкатулки? — рассмеялся Сергей.
— Странно, наверное, но я поймала себя на мысли, что жду чего-то… важного…
— Мне кажется, что сегодня к вашему платью и вашим жемчугам подошёл бы букетик ландышей, но сейчас не сезон, осень уж…
Ольга была тронута этими словами, взяла его руку:
— Серёжа, я чувствую вас… Вы… как ландыш, выросший на пепелище… Проросли, оглянулись, а кругом черным-черно…
— Я всегда читал книги в тюрьме, — признался Сергей, — свой университет я прошёл там. Если лошадь вам сказала, что она закончила Гарвард, не верьте ей. Мы на ней навоз возим. Так, кажется, говорят недоверчивые англичане к образованным плебеям…
Ольга рассмеялась. Сергей продолжил.
— С товарищами по несчастью у нас было заведено правило: каждый год мы распределяли между собой, какие журналы будем выписывать. Всё, что выходило в Советском союзе, мы выписывали всей камерой, а потом обменивались. У меня во второй ходке уже было блатное место: я работал помощником библиотекаря, влюблён был в библиотекаршу. А с тех самых пор у меня к библиотечным дамам слабость появилась… Ничего не могу c собой поделать, тянет меня к ним… Я прочитал столько книг, что всех названий уже не помню, вспоминаются по случаю. Заочно, уже после того, как освободился, я закончил юридический факультет, постигал законы страны, которая исчезла…
10
Они покатались по городу, взмывая и низвергаясь, словно на сёрфинге, по вершинам гор и склонам. Взлетели на Орлиную сопку, коронованную железной телевизионной вышкой. Огляделись по сторонам, удлиняя перспективу угасающей жизни. Ольга простёрла руки, готовая взлететь над двумя заливами. Словили наудачу последний луч заката, стекающего оранжевой лавой по склонам сопок на противоположном берегу залива. Ольга загадала желание.
Луч осторожно коснулся голубой воды, словно паук своей трепетной ажурной паутины, и быстро оттянул длинную золочёную лапку. Там, в сетях водной ряби бился, казалось Ольге, белый парусник, словно мотылёк в предсмертных муках. «Нет, словно пёрышко от возлюбленного Сокола!» — поправила свои ассоциации Ольга. Ничто не могло его спасти от хищного пожирания сумерек. Дома казались недобрыми прижимистыми гномами.
Ольга не удержалась от желания прочесть мужской монолог «Рене, или Следствие страстей» из Шатобриана, томик которого она возила в своём привередливом, как Флобер, чемодане:
— Я спускался в долину, я поднимался на гору, призывая к себе всей силой желания идеальный предмет будущей страстной любви. Я лобзал его, открывая уста свои ветру; голос его слышался мне в голосе потока. Этим воображаемым призывом становилось всё — даже звёзды небесные, даже жизненное начало Вселенной…
Сергей слушал её в позе благодарного зрителя.
Напоследок они проехались по мосту «Золотой Рог». С приятным чувством голода они отправились в закрытый клуб-ресторан, расположенный в старом здании. Долго поднимались по лестнице с картинами на стене. Две компании интимно сидели в полумраке. Слышались женские вульгарные реплики:
— Я вся такая буржуазная, люблю всё буржуазное!
Ольга была с дороги, это помнил Сергей, и тактично старался не докучать разговорами. Он потчевал гостью, давая ей возможность наслаждаться атмосферой, сосредоточиться на своих мыслях и чувствах. Он не привлекал к себе большего внимания. Говорили о вкусах в еде, о застольях в кинофильмах…
— Знаете, почему мне хорошо с вами, Серёжа?
Он вопросительно взглянул на спутницу.
— С вами мне не нужно быть ни актрисой, ни знаменитой, ни забытой, ни старой, ни молодой. Вы увели меня от этой заботы быть кем-то ещё, кроме самой собой…
— И мне тоже с вами хорошо… Вы тоже увели меня от… как бы это сказать… от того, кем я не являюсь… у нас, у простых людей, неартистических людей, тоже есть своё амплуа... И порой очень жёсткое… Вам легче менять его, чем нам…
— Да, я понимаю… Только не говорите «нам» и «вам». Не разделяйте меня с вами сегодня…
— Вы знаете, там, где я провёл свои юные годы, простите уж за это упоминание, становишься идеалистом, как ни странно. Ты разделяешь мир поневоле. Разделяешь этот мир на тех, кто здесь и на тех, кто там.
— У нас тоже самое… Рампа разделяет нас…
— «Там» ты думаешь, что на свободе, среди людей, протекает нормальная жизнь, ты стремишься к ней. Ты думаешь, что вольёшься в эту жизнь, как только закончится срок, заведёшь семью, детей, будешь воспитывать их в правильном духе, достойными людьми…
— Что, разве по-другому вышло?
— Да, мои идеалистические представления и мой кодекс чести всё время приходилось ломать…
— Выходит, что ваш кодекс формировала камера, а мой кодекс — камерный театр…
Ольга улыбнулась.
— Вам не приходилось ломать себя…
— Приходится всегда месить себя, как тесто, собственными руками…
— Здесь, на свободе приходится тоже бороться за правильную жизнь…. Люди не понимают счастья быть свободными…
Ольга кивала. Лица их сблизились.
— Да, Серёжа, вы увели меня от притворства, от театральщины… Не в том смысле, что я актриса всегда должна играть какую-то роль, а в том, что иногда хочется быть просто н и к а к о й, как артистическое платье, снятой после спектакля, который, я кстати, играю послезавтра, так что приходите на «Распиленный дом»… —
Он кивнул в знак согласия.
— … как платье, которое бросил на спинку стула и на время забыли… У меня был роман с одним молодым человеком, тайный, и теперь об этом все судачат… — зачем-то призналась Ольга.
— Что вы Ольга, разве можно сказать, что вы «никакая»! Знаете, вот богиня Тара тоже забыта людьми, теперь другие кумиры, другие богини, другие звёзды… Но она всё равно останется звёздной богиней. Ваш час настанет! Я верю! Это не страшно, что «был», будет ещё и роман, и спектакль, и кино, и успех небывалый…
— А с ним уже не будет никогда, он… говорят… погиб…. в метро, на станции… Простите, не нужно было говорить, вечер испортила…
— Ничего… Слава богу, что есть кому сказать… незнакомому человеку… Пойдёмте на балкон, я вам что-то покажу. Чертоги богини Тары…
Они встали из-за стола, прошли через весь зал, мимо столиков и пустого бара, оркестра, настраивающего инструменты. Вышли на балкон. Сентябрьская ночь была усыпана маньчжурскими звёздами. Они висли гроздьями, как виноград, как плоды актинидии. Они сияли почти без мерцания.
— Какой аромат ночи! Я вспомнила стихи: «Ночь, влюблённая в день, над раменом моим рыдает акация…» Это болгарские стихи…
— Красиво! Я бы подставил свои рамена этой акации, — сказал Сергей.
— Вы сказали о чертогах. Что же это такое? Слово-то какое-то царское и сказочное, а что означает, не задумывалась. Терем что ли, где красная девица почивает? — спросила Ольга, слегка облокотившись на перила.
— Почти угадали. Чертогами наши предки называли созвездия. Это мера звездного расстояния. Помните сказку о Финисте Ясном Соколе? Девица Настенька изглодала три каменных просвиры, истоптала три железных пары башмаков, изломала три железных посоха в поисках своего ясного Сокола, а был он звёздным юношей, а хожение её было за тридевять созвездий, к чертогам небесным… То, что для нас сказка, для древних было былью… А вон там звезда Тары…
Сергей указал рукой в сторону Полярной звезды.
Из зала доносилась песенка на очень знакомом языке.
Чёрный юноша пел по-сербски: «Нема више сунца, нема више месеца. Нема тебе, нема мене. Ничег више, нема јој,
покрива нас ратна тама, покрива нас тама joj…»
Когда они зашли, песня закончилась.
К микрофону вышла длинноволосая и длинноносая девушка.
— Я спою песню на сербском языке из репертуара Горана Бреговича. Песня о весне, о ландышах, по-сербски «джерджевак», они цветут, «зелени», для всех, но только не для меня, что он остался один, ни звезды, ни спутницы нет рядом, но кто-то вдыхает аромат моей любимой, пахнущей ландышами.
Музыканты вступили. Зазвучали духовые, забренчали струнные. Девушка запела низким голосом: « Пролеће на моjе раме слиjеће. Ђурђевак зелени, Ђурђевак зелени.
Свима осим мени…»
Сергей пригласил Ольгу на танец.
Песня проникала под кожу. Сергей чувствовал озноб в руках Ольги.
— Я дрожу, как моя героиня из фильма «Остров». Приходите, завтра, мы пойдём на фестивальную премьеру, — пригласила Ольга, желая продолжить это странное знакомство.
— О чём ваш фильм, Ольга?
— Некая девушка, торгующая валютой на улице, устала от городской сутолоки и людей, решает уехать на островок в заливе, чтобы побыть в одиночестве. Сначала природная стихия посылает ей испытания, но затем она встречает мужчину, который даёт ей приют, и это приют стал для неё заточением и пыткой. Она пытается убежать от него, и природная стихия приходит ей на помощь…
— Да, у меня уже трясутся поджилки…
Они танцевали, и казалось, что ни плывут сквозь чертоги созвездий.
За лобовым стеклом автомобиля мелькали огни ночного города, огни на кораблях и катерах, огни в небе, огни на море… Они оказались на берегу моря, неподалеку от маяка. Они вышли из машины, стояли у воды. Слушали шелест волн и говор цикад. Серёжа обхватил Ольгу за плечи и притянул к себе. Три звезды, ровно весившие на ночном небе, стали приближаться к ним. Они двигались на одинаковом расстоянии друг от друга.
— Они не похожи ни на звёзды, ни на спутники, ни на самолёты… — сказала Ольга.
— Они летят за нами…
— Чертоги сошли с небес, они спускаются за нами…
Серёжа подхватил Ольгу на руки и понёс в машину. Он не терял времени для поцелуев.
Был нежен и робок, настойчив и предупредителен. Она доверилась ему каждой клеткой своего тела. Три звезды зависли над их машиной. Столб света объял и возвысил любовников. Вихрь света закружил над ними и вместе с ними.
«О, святая Мария!» — беззвучно восклицала Ольга. Казалось, что машина взмывала вверх и вниз, вверх и вниз. Они как будто кружились на колесе обозрения. Ольге мерещился хоровод лиц. Лица эти были знакомы ей и любимы. Это были лица из старых кинофильмов.
…Вот Любовь Орлова, вот Лайза Минелли, вот Вия Артмоне, вот Анна Ахматова, вот Нина Симоне, вот Лилиан Гиш, вот Любовь Смирнова, вот Елена Проклова, вот Полина Виардо, вот шла женщина в синем платье, а за ней ковылял влюблённый пингвин.
Она словно сидела в зелёном кинозале, на открытом воздухе. Свет исходил из кинопроектора. Стрекотала плёнка, или это стрекотал хор прибрежных цикад... Его губы что-то шептали над её ухом. «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне!» — пели цикады. Наконец все лица слились в одно лицо.
Машина рухнула наземь.
… Ольга отпрянула от страха.
Она проснулась в гостиничном номере одна…
Испуг уступил сладкой истоме, ломотой в мышцах…
Она забыла своё имя…
11
…Шла последняя сцена спектакля.
— Катя, что заставило тебя так пасть? Скажи мне! — говорил несчастный муж героине, которую играла Ольга. — Как ты озябла, однако! Ах, Катя, что тебя заставило так пасть? Какой же он, однако, негодяй и мерзавец! Богат он, что ли? Зачем вы бабы деньги так любите! На что они вам? Может, исправишься, Катя? Ты так молода ещё… —
— Я пробовала уже, но … ничего не получается… —
—Ну, тогда счастье наше напополам.
Герой брал пилу и начинал пилить мебель и дом.
Голуби взлетали вверх, падали перья…
Когда закончила визжать пила «Дружба», распилив дом и семейное счастье героев пьесы местного автора, все вышли на поклон к зрителям.
Ольга искала глазами Серёжу Матюшина.
Он не вышел к ней с цветами, не вбежал на сцену, она не обняла его.
Руки её опустились в безвольном поклоне.
Это был поклон отчаяния.
Реквизитные бусы разбежались по сцене.
Она прошептала: «Тара, Таруса, дорогая, милая, нежная, любящая, пошли мне его опять, моего Финиста Ясного Сокола, пусть пёрышком своим он даст о себе знать. Хоть пёрышком…»
Занавес опустился.
Цветы в её руках стали тяжёлыми и ненужными…
Ароматные белые лилии, преподнесённые Томом Стоппардом…
Май — июль 2011