ИРОНИЧЕСКАЯ ПОЭМА
*ЖЕНИТЬБА ДОН-ЖУАНА*
ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ
“О, донна Анна!”
А.Пушкин “Каменный гость”
Мой друг Жуан,
Мытарствуй не мытарствуй,
Семья как государство в государстве,
По-своему живущее века,
Изменчивое строем и размером,
В котором будешь если не премьером,
То уж министром-то наверняка,
С особым правом робкого совета
При выкройке домашнего бюджета.
Учти, Жуан,
В Сибири для устоя
Семья почти не знала Домостроя.
Жену любили, если горяча
Была не столько в кухне и ночёвке,
Сколь равная на той же раскорчёвке,
Умевшая, как муж, рубить сплеча,
Да чтобы ухитрялась, как ни трудно,
И матерью хорошей быть попутно.
Учти, Жуан, (*1)
Когда в семье есть дети,
В семейном государственном совете
Жены бывает фракция сильней
Детьми да и своим авторитетом.
Случится ли семейный референдум,
Все голоса передаются ей.
Будь дипломатом, а не курой в ощип,
Не избегай союза зятя с тёщей.
А, если, как твердят, (*2)
Всесильны гены,
Твоя жена от Марфы Тимофевны
И доброту и мудрость переймёт;
Считай, что из старинной чаши быта
Вся горечь горькая тобой испита,
Что в ней остался только сладкий мёд,
Но всё ж на кухне памятью остуды
Не оставляйте треснутой посуды.
Мой друг, Жуан, (*3)
Ты для своих ребят
Не покупай игрушечных цыплят,
А заводи местнопородных квочек,
Пусть видят, укрепляя опыт свой,
Как тонконожит жёлтенький, живой,
Природою осмысленный комочек.
Нам не придумать при любой погоде
Таких чудес,
Которых нет в природе.
Мой друг Жуан, (*4)
Попробуй хоть одно
Рассечь повдоль пшеничное зерно.
На срезе изумительно узорном
Уже во всех подробностях дано,
Какой высокий колос даст зерно,
Как в колосе расположиться зёрнам.
Зерно таким богатством обладает,
А на Земле полмира голодает.
Ты прав, Жуан, (*5)
И воровство, и мрак
От бедности и недостатка благ.
Тому причина далеко за нами,
Когда необходимость дележа
Вела к ножу и страху грабежа,
В бесчестьи узаконенных веками.
И срыв души обиженной и гневной,
Он тоже, друг,
От бедности душевной.
На этой фразе я услышал вздох.
В нём усмотрев, должно быть, мой подвох,
Насмешливый Жуан почти бедово
Скосился глазом тёмным, как прострел,
И долго-долго на меня смотрел
С печальной высоты пережитого.
— Ну-ну,—сказал,— благодарю, учитель,—
И засмеялся, —
Бедный сочинитель!
Сидели мы,
Приняв лишь по единой,
У тёщи возле дома под рябиной,
Плодоносившей только первый год.
Жуан поднялся, с ней тягаясь в росте,
Три ягодки сорвал от спелой грозди,
Испробовал и покривил свой рот,
Да и позднее при тираде длинной
Так и остался с этой горькой миной.
— Мой друг Поэт,
Ты думаешь, что я,
Я, Дон-Жуан, лишь выдумка твоя,
Лишь тени тень, живущая фиктивно?
Не льсти себе, хоть и приятна лесть,
Не ошибись, пойми — я был, я есть
Вполне осознанно и объективно,
Иначе бы любые испытанья
Не принесли такого мне страданья.
Мой друг Поэт,
Не тщись из доброты
Воображать, что по несчастью ты
Влюбил меня, женил, толкнул к разбою.
Нет, милый, нет, сквозь радость и беду
Не ты меня, а я тебя веду,
Тащу тебя три года за собою.
Так в нашей дружбе, бывшей между нами,
Мы поменялись главными ролями.
Мой друг Поэт,
Тебя в твоем стыде
Увидел я, ты помнишь на суде,
Готового тогда к моей защите.
Да, да, хотел тебя я отвести,
От самобичевания спасти,
Себя же от тебя освободить и...
Ну, словом, подчеркнуть
Тем жестом странным,
Что чувствую себя
С тобою равным.
Почти что всё в Жуане было ново, (*6)
Был новым жест и новым было слово,
Рождённое особою судьбой.
Капризное и смутное с начала,
Оно, меж тем, душевно прозвучало,
Что главный смысл явился сам собой:
Как тяжела порою и жестока
Любви и жизни лишняя опёка.
Когда Жуан за всё мне отпенял
И, строгий, под рябиною стоял,
Решалась наша дружба — либо, либо?
Возвышенная в святости живой,
Рябиновая гроздь над головой
Горела и светилась вроде нимба.
Смущённый, встав,
Сказал я без лукавства:
— Дай руку, Друг,
На равенство и братство!
Чем вызван в друге
Этот новый крен,
Какие же причины перемен?
То кресло ли его, лесной пожар ли,
Любовь ли, сын ли — жизни высший дар?
Жизнь, дорогие, интересный жанр,
Люблю работать в этом древнем жанре.
Но если быть в нём голым реалистом,
То будешь не поэтом,
А статистом.
Иной товарищ (*7)
По стандартам пошлым,
И не пожив, жить начинает прошлым:
Иные только нынешним живут.
Порою в суете, порою в лени,
Без Бога в голове, без устремлений.
Нет, пусть мои стихи поводья рвут,
Как долго простоявшие в загоне,
А ныне, с храпом скачущие кони.
В грядущее
Нужна вся наша сила,
Всё, что до нас,
Что в нас,
Что с нами было.
В Жуане, если без обиняков,
Все впечатленья жизни стали купней.
Ему его грядущее доступней,
Как выходцу из прожитых веков.
А человек, по замечанью тёщи,
Чем умственней,
Чем опытней,
Тем проще.
Всё это, несуразное, небось, (*8)
Почти в одно мгновенье пронеслось,
До тех минут, когда дотолковались,
Когда душа с душой стояли вблизь,
Когда опять по-братски обнялись,
И снова, как друзья, поцеловались.
Потом уже болтали на подъёме
О палисаднике, о старом доме.
У тёщи
В одеянье кружевном
Красивый был её старинный дом.
Весь с топора и лобзика всёго-то,
Смотрелся он на самый строгий взгляд.
Жуан сострил:
— Напрасно говорят,
Когда хулят, — топорная работа!
Так смотрится, уже не Бога ради,
Икона древняя в резном окладе.
Жуан шутил-шутил
Да как пальнёт:
— Вся эта улица на слом пойдёт,
Участок стал для города потребным,
А тёщин домик с канителью всей
Есть предложенье вывезти в музей,
Открытый где-то под открытым небом.
— Эге, Жуан, не будешь ротозеем,
Глядь, домик станет и твоим музеем.
Со мной не то,
В строительной программе
С моими, брат, не цацкались домами.
Хотел бы хоть в один вернуться, но
Мне всюду с ними просто наважденье.
Домов, где жил я, с моего рожденья
За ветхостью с десяток снесено.
Не будет места в той эпохе дальней,
О, друг мой,
Для доски мемориальной!
Так мы шутили,
Подобрев к домам,
С придумкою и правдой пополам
Припоминали прошлые проказы,
За словом не ходили далеко,
И было нам так вольно и легко,
Как будто и не ссорились ни разу,
Пока не стало видно из-под грозди,
Как в уникальный дом
Толкнулись гости.
В гостях сидел
С большим сознаньем прав
Почти что прежний свадебный состав,
Как вроде бы игралась на усадьбе
Не по годам отсчитанная в срок,
А по страданиям, что выдал рок,
Досрочная серебряная свадьба,
Но не кричали “горько” шумовато,
Поскольку въяве
Было горьковато.
Была на тёще гения печать.
Достало б ей гостей поугощать
И тем же салом, тою же ветчинкой,
Картошкой, студнем из телячьих ног...
Так нет же, а сварганила пирог
С той самой рыбно-луковой начинкой
И “дурочку”, прикрытую со сметкой
Под честною
Фабричной этикеткой.
Добро и зло —
Две стороны медали.
Вот выпили и все добрее стали.
Сердца открыли, сжатые в тиски.
Ну, что такое зелье?
Так — водица!
Но как свежо зарозовели лица,
Тугие развязались языки.
У бывшей в напряжении Наташи
Опали плечи
В памятном вальяже.
Какой-то дед спросил, беря пирог:
— Преуважаемый, а как острог? —
Старик был стар, но в памяти и силе,
Пожалуй, посильней внучат иных.
То был заглавный корень Кузьминых,
Отец отца Наташи — дед Василий.
— Острогов нынче нет! —
Мой тезка — в колкость:
— А если нет острогов,
Где же строгость?..
Что мой Жуан
Был встречен как герой,
Меня и то коробило порой,
Как будто он не лес пилил на трассе,
Не пни в глуши таежной корчевал,
А с некою задачей побывал
В почетной экспедиции на Марсе.
Наверно, проявлялся в тот момент
Судьбы сибирской
Некий рудимент.
Сибирь, мой край,
Затмивший все края,
О, золотая каторга моя,
Приют суровый праотцов бесправых,
Где барско-царских не было плетей,
Но лыко нам неведомых лаптей,
С железом кандалов прошло на равных.
Народом ничего не позабыто,
Что в жизни поколений
Было бытом.
Сибиряку сама живая данность
Внушала и суровость и гуманность.
Почти в любой семье сибиряка
Для беглецов считалось делом чести
На самом видном и доступном месте
Поставить на ночь кринку молока.
И, тронутую грешными устами,
Крестили заскорузлыми перстами.
Сибирь моя,
В просторах безграничных
Ты принимала всех иноязычных.
У всех поныне свой особый лик,
Но всё сильнее вечное стремленье,
Чтоб после вавилонского дробленья
Здесь снова обрести один язык.
Твои небостремительные башни
Уже давно затмили
День вчерашний.
Сибирь моя,
Ты вся в кипучей стройке,
Вся в переделке, вся ты в перестройке,
Любовь моя, ты вся из новостей,
А если вместе с “дурочкой” угарной
Был заведён мотив рудиментарный,
За то не будем осуждать гостей.
Таков порядок:
После крепкой влаги
Запеть надрывно
Песню о бродяге.
Не пела лишь Наташа,
С видом чинным
Неугомонным занимаясь сыном.
А Федя деловито, без конца,
Переходил, как ангел примирений,
С её колен на теплоту коленей
Легонько подпевавшего отца,
Как будто этой хитростью наивной
Хотел связать развяз
Любви взаимной.
Жена сидела
Рядышком с Жуаном,
Дразня супруга профилем чеканным,
Девически смягчавшимся в былом,
Коса всё с тем же золотым избытком
Её венчала свитком, словно слитком,
Красиво свитым греческим узлом.
Отбившиеся локоны горели,
Как лепестки цветка
На длинном стебле.
По части стебельков
И прочих трав
Мой друг при опыте был не лукав,
А искренне смотрел на всё и даже
Всё старшее в природе почитал,
Поэтому не о Душе мечтал,
Мечтал о теле — тело было старше.
Меж тем бродяга песенный помалу
Лишь подошёл
К священному Байкалу.
Есть в Русской Песне
Высшая отрада,
Дойдёт до песни, ничего не надо,
Лишь песню дай — поющие не пьют.
И сам влюблённый в песенное диво,
Жуан впервые думал неучтиво:
“Чёрт побери, они ещё поют!”
Тут вроде бы из-за Федяши в певни
Пришлось вмешаться
Марфе Тимофевне.
Так Федя
И на этот раз помог
Переступить той горенки порог,
Где бревна неприступные в оплоте
До сей поры его дивили той
Старинной первозданной простотой
И чистотой своей открытой плоти.
Они в линейно ровных строчках пакли
Ещё, казалось,
Древним лесом пахли.
Подумал:
“Красоте не нужен лак”.
Послушал: “Что ж Наташа медлит так?”
А как ей было, мучаясь расплатой
И продолжая в робости любить,
К нему через порог переступить
Бабёнкою паскудно виноватой?
На шорох оглянулся по тревоге —
Жена уже стояла на пороге.
К застывшей у проёма
Скорбным знаком
Жуан шагнул отяжелевшим шагом,
Да так, что пола заскрипел настил.
Наташа своей грешно-золотою
На грудь ему упала головою.
— Жуан, прости!..
— Мой Сын тебя простил.
— А ты, Жуан? — заговорила снова.
— Молчи!.. Ни слова!..
Никогда ни слова!..
Не он ли
При долине перед взгорьем
Два года возносил себя над горем?
Не он ли у обрыва на краю,
Облаянный сторожевыми псами,
Мужскими, небегучими слезами
Два года отмывал любовь свою?
Превозмогая горести и боли,
Поднялся над самим собой
Не он ли?
Для страстного
Любовь — душевный оттиск,
А вместе с тем и смысла трудный поиск.
Но истина давалась нелегко,
Внушалась болью, вставшей над интригой.
Перед Любовью вечной и великой
Всё злое, однодневное — мелко.
Для страстного не может быть иначе, —
Простив однажды,
Страстный любит жарче.
Не помирила теплая постель,
Супругов не помирит колыбель
И не сведут любые комитеты,
И кто бы ни просил, и ни грозил...
— Жуан, сначала свет бы погасил!..
— Пусть, пусть горит до самого рассвета!..—
Хотя Любовь при свете лучше зрима,
Она стихами неизобразима.
Любовь с горчинкою (*9)
И мёдом в сотах,
Как песня спелась на высоких нотах.
Её мотив не так звучит в стихах,
Когда ж она в живых горячих нитях,
То выразима даже в междометьях,
В коротких страстных вздохах "ох” и "ах".
Груба, телесна, обоюдо зрима,
Она стихами неизобразима.
— Молчи, молчи,
Не приступы стыда,
Придумали одежду холода... —
Жуан болтал с шутливостью игривой, —
Ты косы расплети по всей длине,
Люблю тебя на золотой волне
Лицом ко мне с улыбкою счастливой!..
Молчи, молчи!.. —
Теперь, сказать не к ночи,
Заговорил он тише и короче.
Но в жарком буйстве
Расплетённых кос,
В глазах жены был некий парадокс,
Который женщину в любви прекраснит,
О некоей загадке говорит:
При жажде счастья взгляд её горит,
При полном счастье почему-то гаснет.
А разве бы всё это, небезгрешный,
Жуан заметил
В темноте кромешной?
Так в горенке
С любовью, страстно спетой,
Метался свет до сутеми рассветной.
Себя не ставя во главу угла,
Жуан при полном торжестве задора
Не вел себя нахально, как обжора:
Поел — и отвалился от стола, —
А как бы говорил хозяйке Нате:
Нет, нет, вы этот стол
Не прибирайте!
А утром,
Давшим счёт хорошим дням,
Он обновлённым встал по всем статьям,
По-новому решительным и смелым.
В колонии, затронутою ржой,
Он обновлялся смутною душой,
Но прозябал нетерпеливым телом.
Теперь, когда поднялся и умылся,
Душой и телом
Заново родился.
Чаёвничать,
Опохмелясь слегка,
С остатками садились пирога,
А он, остывший, был куда вкуснее.
Жуан, настроенный на добрый лад,
Наташи перехватывая взгляд,
Лукаво переглядывался с нею.
Та отвечала, будучи польщённой,
Улыбкой сдержанной
И чуть смущённой.
А тёща своей чаёк,
Лицом тепла,
Стариночкой из блюдечка пила
На пальчиках широкого развода,
Подует и пригубит — благодать!
— Куда теперь пойдёшь-то работать?
— Куда?.. Да никуда, кроме завода. —
Жуана между тем на третьем годе
Почти совсем забыли на заводе.
Такой уж ритм
У жизни заводской.
Над плазами с тех пор корпел другой,
Уже другой руководил в цехкоме,
Директор, с ним и главный инженер
Уже другого ставили в пример,
Забыли в шумном коридорном доме,
Где с той поры, как стала тяжела,
Наташа уже больше не жила.
Работа — не обуза,
А потребность,
К работе есть особенная ревность,
Подвижник есть в профессии любой,
Но в самой трудной — самый ярый в споре.
Моряк, познавший штормы, любит море,
Шахтёр, познав завалы, — свой забой,
Но изо всех ревнивых патриотов
Ревнивей всех
Строитель самолётов.
Не чудо ль,
Что простой бумажный змей,
Забава подрастающих детей,
Явился в мир надеждою крылатой,
В короткий срок успел себя явить,
Минувший век с высот благословить
И увенчать собою век двадцатый.
Не чудо ли, что в этом чудном чуде
Творят за чудотворцев
Просто люди.
Жуана поразила навсегда
Завзятая эстетика труда,
Та красота, что собрана помалу.
Ведь надо же увидеть и понять,
Что человека легче оживлять,
Чем жизнь давать холодному металлу
И придавать ему в пределах нормы
Разумные, причудливые формы.
Металл, он мёртв,
Но всё же в чувстве стиля
Не терпит безрассудного насилья —
Битья, рванья, его тончайших жил,
Лишь в доброте к нему — залог успеха.
Все эти истины, как мастер цеха,
Жуану, между прочим, я внушил,
Когда он стал смотреть
В очках спесивых
На нас, как исполнителей пассивных.
Любая самолётная деталь
Высокую несёт в себе мораль.
Она ни в чём не терпит искажений,
Его создателя спасут от лжи
Стоящие на страже чертежи...
Недаром в бурях мировых движений,
В исканиях свободы зоркий Маркс
Поставил впереди рабочий класс.
— Ба-ба, Жуан!..
Не думал, не гадал!..
Давно не видел, где ты пропадал?.. —
Знакомый руку жал, как другу, исто, —
А я уж думал, в Африке самой
Передаёшь богатый опыт свой,
Там, говорят, нужны специалисты... —
Высокая Жуану льстила марка.
— Хоть и не в Африке,
Но было жарко!..
Был добрый знак,
Что встреча без оглядов
Произошла перед отделом кадров,
Где у всего начальства на виду
При должности замнача иль замзава
Работала тогда Попова Клава,
Знакомая по танцам в горсаду.
Хоть кумовство мы судим так и сяк,
Но всё-таки знакомство
Не пустяк.
Та Клава,
Не смутясь,
Не суетясь,
С директором установила связь —
Из трубки голос вылетал басистый:
— Вы это про кого?..
— Да про того...
— А-а, да, припомнил — как дела его?
— Досрочно вышел, и притом по чистой... —
Смолк на минуту трубки звукомёт.
— Свяжитесь с Главным,
Пусть к нему зайдёт.
Когда мой Друг
В прическе ореолом
На мой участок заглянул весёлым,
Я догадался — всё пошло на лад,
Всё утряслось и вправду без оглядок.
— Ну, как, Жуан, с работою?
— Порядок! —
За друга я действительно был рад.
— Надеюсь, что не поступился стажем?
— Нет, нет! Назначен инженером старшим!
Присвистнуть даже (*10)
Отказался рот —
Вот это поворот так поворот,
Ну прямо к святости от прегрешенья
— Подраться, что ли? — вслух подумал я,
Быть может после драки и меня
Начальство выдвинет на повышенье.
Жуан захохотал:
— Мой друже Вася,
Как тёща говорит:
Ни в коем разе!
С тех пор мой цех,
Гудящий и гремящий
Жуан стал посещать уже всё чаще,
Но был ему мой цех не мною люб,
А тем, что мог в нём заточить стамеску,
Найти в углу какую-то железку,
Какой-нибудь диковинный шуруп.
Казалось, за такое упрощенье
Жуану даже не было прощенья.
Но работяга,
Если он не робот,
До странной страсти обретает опыт.
Освоив кресла в некоем краю,
Жуан, приобретя свой стиль и хватку,
Забраковал Федяшину кроватку
И начал конструировать свою,
Способную на качку и покат,
По сложности почти что агрегат.
Он, (*11)
Чтоб идею воплотить такую,
В предбаннике устроил мастерскую,
Поставил неширокий верстачёк,
Пустил брусочки в медленную сушку
И стал с них гнать берёзовую стружку,
Бракуя даже за один сучок.
Такой вот труд, без ожиданья платы
Всегда затмит
Фабричные стандарты.
Однажды, для неё брусок строгая,
Он видел, как прекрасна плоть нагая,
Как матово чиста, но миг спустя,
Когда стругнул ещё, из-под фуранга
Явилась тёмно-розовая ранка,
Подобно следу ржавого гвоздя.
Ещё, ещё строгнул
И, ширя взгляд свой,
Увидел ранку
Тёмно-бурой язвой.
То был сучок,
По юности отживший,
По времени опавший и оплывший
Целебным соком не одной весны.
Так хорошо и так счастливо сталось,
Что на стволе берёзы не осталось
Ни пятнышка, ни малой кривизны.
Не будь Жуан в работе бесноватым,
И не узнал бы
О сучке чреватом.
Былой сучок в берёзовом оплыве
Хранился тёмной тайной, как в архиве,
Минула жизнь — и вскрылась тайна та,
Мой друг тот брус с возможною резьбою
Разглядывал, держа перед собою,
Как Гамлет череп своего шута,
И медленно цедил не без нажима:
— Невероятно и непостижимо!
Вдруг захотелось
В меру разуменья
Приобрести рентгеновское зренье,
Прозреть через какой-нибудь экран,
Пока никем не видимые сучья
Из глубины его благополучья
Не проступили зримо, как изъян,
Тем более что Жизнь к усладе вкуса
Выглаживалась, как бока у бруса.
Но в том была
Не праздная забота, —
Жену, казалось, угнетало что-то.
Теперь он отмечал в ней без труда
То странную застенчивость и робость,
То странную ответную торопность,
То жгучий взгляд куда-то в никуда,
А красота в румяности осенней
Всё ярче становилась и надменней.
И вот Жуан,
Не мешкая с раскачкой,
Пришёл ко мне с той самою болячкой.
А я шутнул:
— Скажу — не осердись:
Чтобы вернулась лёгкость и свобода,
Вам надо было начинать с развода,
Сначала разойтись, потом сойтись.
Все взрывы ревности в твоих фугасах,
Все глупости
Оставил бы ты в загсах.
На шуточку мою — (*12)
Жуан молчок,
А сразу про брусок да про сучок,
Да про занозы чисто человечьи,
Незримые да на обычный свет,
И выходил какой-то странный бред
Сибирско-иберийского наречья.
В Наташе что-то объяснять пытался,
И я сказал:
— Ну, братец, дострогался!
Тем более, что прежде (*13)
С гневом пошлым
Ты никогда не рылся в женском прошлом,
Тебя пленял в них самодневный вид.
Разводом ты в себе убил бы злюку,
Освободил бы бедную супругу
От поздних подозрений и обид.
Их не было бы также, как укора
Быть не могло
В супруге командора.
Невежда в психологии семейной,
Ты стал капризней барышни кисейной,
Ты упустил спасительный момент
Из глупых статистических приличий,
Стыдясь своим разводом увеличить
Супругов разводящийся процент... —
Он засмеялся, относя к потехам
Всё это,
Но, увы, последним смехом!
Пока паслись мы
На учёной ниве,
Наташа становилась всё красивей,
Хотя, казалось, чуточку бледней,
Но бледность только брови оттенила,
Да только губы ярче очертила,
Да только строгость подчеркнула в ней,
Да только подкрепила, словно в споре,
Высокую отчаянность во взоре.
Такое же,
А может, и капризней,
Бывает часто в яблоневой жизни.
Когда недуг ей корни поразил,
Когда коснулась гибельная хмара,
То яблоня цветёт особо яро,
Истрачивая все запасы сил.
Но вот скажи, и все сочтут за бредни
Слова о том,
Что этот цвет последний.
Напрасно хоть в очках,
Хоть без очков
Заглядывать на донышки цветков,
Там не найти обещанную завязь.
— Какая жалость!— скажет, наперёд
Беды не угадавший садовод,
Припоминая промахи и каясь.
Но покаяния звучат века,
Как самоотпущения греха.
У бедной Наты
В день и раз, и два
Покруживаться стала голова,
Тесниться грудь, тошнотка появляться.
Пожаловалась матери, а та
Заметила шутливо и спроста:
— Э-э, кто-то младший догоняет братца! —
И посоветовала, чтобы Ната
Пошла к врачу
За подтвержденьем факта.
Но оказалось,
Весь набор примет
Обманчив был, как яблоневый цвет,
Не давший сил приросту молодому.
Задумчивый, как белокрылый грач
В своём халате белом, старый врач
Наташу передал врачу другому,
Тот — третьему, а там вмешался чётный,
И не последний,
А всего четвёртый.
Всего труднее (*14)
Самый первый вздох,
Когда несчастье застаёт врасплох,
Зато через минуту страх умеря,
В подмогу нашим душам и сердцам,
В подмогу думе и надежде к нам
Спасительное входит недоверье
К всесильности беды,
Всегда не в срок
Переступающей за наш порог.
И как же было
Нате не смутиться,
Когда пришла машина из больницы
С высокой фарой, меченной крестом.
Жуана не было, с ночной укладки
Федяша ещё спал в ночной кроватке,
А Тимофевна прибирала дом.
Наташу так и обожгло словами
Вбежавшей медсестрички:
— Мы за вами!..
— А что мне взять? —
На свой вопрос резонный
Реакция её была мудрёной,
Необъяснимой импульсом иным,
Как страхом, заслонившим всё на свете.
— Ах, да, да, да! —
Она метнулась к Феде,
Как будто ехать собиралась с ним.
Лишь с плачем сына, сердце резанувшим,
Она оторопела, как под душем.
А тут бабуся подоспела кстати.
— Моя Голуба-люба, мой касатик! —
Напев заслышав, полусонный внук
Со всею непосредственностью детства
Заулыбался и предпринял бегство
Из судорожных материнских рук.
— Не паникуй! —
Сказала Тимофевна,
И Ната успокоилась мгновенно.
Но, сделав шаг
Из-под родного крова,
Наташа к Феде устремилась снова,
Да так, что впала в еле слышный стон
В каком-то новом приступе печали.
Разбуженный, испуганный вначале,
На этот раз не испугался он,
Лишь долго удивленными глазами
Глядел на маму,
Обращённый к маме.
В беде
Никто не знает меры бедствий,
А в раннем расставанье всех последствий.
Быть может, будет сын всю жизнь искать,
Как и отец искал со страстью странной,
Оставшуюся в памяти туманной
Неведомо похожую на мать.
Во всех исканьях будет этот образ
Ему путеводительней,
Чем компас.
Не так ли в Детстве,
К Жизни пробуждённый,
Глядел я, Музою заворожённый,
В глаза её, внимателен и тих.
Как часто, наградив душевным жженьем,
Она ко мне являлась с утешеньем,
С надеждой в начинаниях моих.
Зато теперь, когда мой мир в расстрое,
Меня забыла и моих героев.
О, сжалься, Муза,
Возвратись, приди,
Несчастье от Наташи отврати!
О, Муза, Муза, искренняя вроде,
Ты, замечавшая и тихий плач,
Ведёшь себя уклончивей, чем врач
В плохой больнице
При плохом исходе.
Тебя зову я, отзовись на поклик,
Спасеньем увенчай Жуана подвиг!
Я звал,
Я упрекал её, она же
Сиделкою сидела при Наташе,
На этот раз реальная вполне.
Свой давний долг отсиживая честно,
Она Жуану уступала место,
Когда тот приходил к своей жене,
Со стороны глядела, видя диво:
Как он красив
И как она красива!
У скромницы
И у скандальной тётки,
Почти у всех в больнице лица кротки.
Там все мы, все —и ты, и он, и я,—
Почувствовав себя намного бренней,
Становимся добрее и смиренней
Пред мрачной вечностью небытия.
Ещё живём, но будет же решаться:
Кому уйти,
Кому пока остаться.
Здесь опытом (*15)
Не постигали скудным,
Зачем и почему бы им простудным
Хирургов опекаемость нужна,
Здесь ещё верили в плеврит, не зная,
Что эта бухгалтерия двойная
Той безнадёжностью порождена,
Когда врачами бережётся свято
Торжественная клятва Гиппократа.
Случайность ли, (*16)
Ирония судьбы ли,
Узнай Наташа - жилы бы застыли.
Из всех больниц и клиник городских,
И знать не зная попадёт в какую,
Она попала в ту же мастерскую
По срочному ремонту тел и лиц,
Где после штопки стало возродимо
Для носки будничной
Лицо Вадима.
У многих неприятий
И приязней
Немало остаётся скрытых связей,
Не ставших связью зримой и прямой.
Однажды с послаблением недуга
Наташа стала умолять супруга:
— Мне лучше, забери меня домой! —
Тогда и повстречалися друг с другом
Мой друг Жуан
С гордеевским хирургом.
Тому бы знать,
Что, хоть ролями разны,
Они к событью одному причастны,
А поточнее — к личности одной,
И каждый дело делал без отсрочек:
Жуан, как разухабистый раскройщик,
Хирург, как многоопытный портной,
Что речь пойдёт с надеждою вмешаться
О жертве жертвы
Этого красавца.
А знай он
Всю историю живую,
Свою с ней связь, такую узловую,
Помог бы этот узел расплести,
Ведь признавать бессилие не просто:
Суметь спасти Гордеева-прохвоста,
А вот Наташу не суметь спасти.
Но, ничего не ведая об этом,
Он спрятал руки:
— Слово терапевтам.
Тоска по Феде
У Наташи вскоре
На время заглушила боль от хвори.
Хоть не врачам, а только ей самой
Казаться стало, что она здорова,
А потому и запросилась снова:
— Мне легче, забери меня домой! —
Врачи про Нату что-то больше знали,
Но всё-таки
Задерживать не стали.
На лестнице
В домашней кацавейке
Наташа пошатнулась на ступеньке.
Но не успела выдохнуть и “ах”
Обескураженной и удивлённой,
Как, поднятая над плитой бетонной,
Притихла на Жуановых руках.
О как на этот раз она, несома,
Была легка,
Почти что невесома!
Жуан заторопился, зашагал
Так, будто бы Наташу умыкал,
Боясь услышать окрик за плечами,
Нет, не врачей, а неузримой той,
Которая следит с недобротой
За трудными больными и врачами,
Чтобы самой, скучавшей не при деле,
Однажды встать
У роковой постели.
Жуан, сходя,
На лестничных пролётах
С Наташей виражил на поворотах
И снова шёл в пике, суров и лих,
С такой неоспоримостью побега
Заспорившего с горем человека,
Что встречные шарахались от них.
А он спешил с ней, словно от угара,
Из пламени
Таёжного пожара.
Не зря Наташа
В страхе и надломе
Затосковала о родимом доме,
О горнице, где родилась она,
Где ярче материнского подола
Ей памятна любая складка пола,
Где ей сподручна каждая стена.
Здесь, дома, в обстановке завсегдашней,
Болезнь и та
Становится домашней.
Здесь Федя (*17)
В меру мира своего
Ей говорил сочувственно "бо-бо",
"Бо-бо", похожее на то, возможно,
Звучавшее в далёком далеке
На самом первобытном языке,
Слова в котором были односложны.
"Бо-бо" обозначало в переводе —
"Больная", "больно"
Или что-то вроде.
Довольная Наташа замечала,
Что на Душе Жуана полегчало.
Казалось, уже виделся просвет
И Жизнь уже светлела понемножку,
Как в палисадник узкое окошко
К зиме, когда на ветках листьев нет.
Так, слабому здоровью не противясь,
Болезнь притворно
Ослабляла привязь.
Но вдруг привиделось,
Что тихо-тихо
Какая-то курносая ткачиха
На ветхом стане тёмный холст ткала.
Челнок мелькал легко и бирюзово,
Уток сверкал, а тёмная основа
К ней в Душу протянулась из угла.
И вот тканьё, навитое на валик,
Ткачиха та
Взяла на притужальник.
Ей стало больно,
Но в работе срочной
Зигзагом бегал огонёк челночный,
Всё продолжал светиться и мелькать.
Основы тёмной натягая жилы,
Ткачиха полоротая спешила
Свое тканьё нездешнее доткать.
Сопротивлялось, билось, не хотело
По жилочкам
Разматываться тело.
— Ткачиха!.. Стой!.. —
Вскричала Ната, видя,
Как посветлел настрой душевных нитей,
Давно ли цветом равных с темнотой.
О, значит, вновь чиста и вновь здорова,
Коль стала в ней душевная основа
Раскручиваться пряжей золотой.
Ткачиха дрогнула, вскочила с места.
Наташа прошептала:
— Наконец-то!
Жуан не знал,
Сидевший у постели,
О чём она?
В бреду ли?
В тяжком сне ли?
Тревожный, он не мог найти никак
К чему-то цельному и даже следа
В порывах чувств,
В обрывках сна и бреда,
В обломках мира, павшего во мрак.
Всё, как мираж,—вот был и нет миража.
— Ну, что?.. Ну, что?.. Что, Ната?..
О, Наташа!..
На грани жизни,
На исходе грана
Она ещё услышала Жуана,
Глаза открыла, тотчас их прикрыв,
Как бы от света,
Свет был слишком светел.
Вскочив его тушить, Жуан заметил
Наташи протестующий порыв.
— Пусть, пусть горит! —
Сказала тихогласно. —
Пусть светит до рассвета! —
И погасла.
И тихо-тихо стало,
Что в затишке
Тишей не пробежать и тихой мышке,
Стал тихим дом, за домом мир стал тих.
Почувствовав себя несчастно пришлым,
Жуан рыдал рыданием неслышным,
Упав лицом в ограду рук своих,
Но и за нею видел тонкобровый
Наташин профиль
Строгий и суровый.
Жуан не слышал,
Как, придя со смены,
Запричитала Марфа Тимофевна,
Бесслезно повела печальный сказ,
Неспешно жизнь дочернюю итожа.
— Красавица моя, да на кого же
Федяшу ты оставила и нас? —
При этом поправлять не забывала
Ей веки, прядки,
Руки, одеяло.
Во исполнение её завета
Свет яркий не гасили до рассвета,
До полного исхода темноты.
А утром, когда стал уже не в новость
Ей смерти страх,
И строгость и суровость
Покинули Наташины черты.
Казалось, кто-то в ней,
Уже любезный,
Смягчился и разжал
Кулак железный.
Как школьницу
Когда-то в первый класс,
Наташу наряжали и сейчас,
О новой школе зная понаслышке,
Не ведая её учителей,
Не зная толком и программы всей,
Какие там в ходу стихи и книжки,
Какие там уроки в толще стен,
Какие сроки вечных перемен.
Друзей-свидетелей
Её урока
На этот случай было много-много,
Они за гробом рядом шли со мной,
Иные сетуя, иные плача,
Решая для себя её задачу,
Лишь при смерти решённую самой.
Задача та с её концом фатальным
Ко мне пришла
Под знаком интегральным.
Случалось быть наедине с бедой,
В бессилии перед бедою той
Я говорил себе: живи, как травы, —
Прольётся дождь, цветком в росе
гори,
А засуха сожжёт тебя, умри
Другим без пользы,
Для себя без славы.
Но возникал вопрос невольный сразу:
Тогда зачем же человеку разум?
А если есть,
Зачем он не глубинный,
Не полный, а какой-то половинный?
Пусть страхов стало менее в числе,
Но всё равно мне горестно и больно,
Что столько зла блуждает бесконтрольно
На нашей изумительной земле.
Нам истины даются у могилы:
Наташа — жертва
Этой тёмной силы.
Когда земля
На гроб упала с гулом,
Впервые друга видел я сутулым,
Позволившим беде себя согбить,
Ошеломлённым кровною утратой.
Какою непомерно тяжкой платой
За истины приходится платить,
Чтобы ему и всем от злого мрака
Вперёд шагнуть
Хотя бы на полшага!
Средь Кузьминых,
Средь родственников их
Здесь было много наших заводских,
С тоской в глазах
Стоявших не для вида,
А в меру старой памяти их дружб,
По обязательству совместных служб,
Услуг взаимных, лишь Аделаида,
Пока Жуан не отошёл последним,
В слезах стояла
За крестом соседним.
Мне приходилось замечать не раз:
Уход кого-то сплачивает нас,
В процессии ухода мы едины,
Нас музыка печальная ведёт,
Никто не забегает наперёд,
Держась благоразумной середины.
А после наши связи уже хрупки —
Похоронив, мы делимся на группки.
Домой ли, (*18)
Помянуть ли мы идём,
То разные диалоги ведём
И сплетничаем обо всём на свете,
Но в этот день был разговор один:
— Есть дети, говорят?
— Остался сын.
— Большой?
— Да нет, ещё и двух нет Фёде.
— Трудненько будет бабушке одной.
— Нет, как же! ...А на что отец родной?
Шёл первый снег.
Два срока есть в году,
Оберегающие красоту
С особой ревностью за человеком:
Цветение и снегопад, что сам
Догадливо прикрыл могилы шрам
Своим неторопливым первым снегом,
Но для рубца, горевшего багрово
В Душе Жуана,
Не было покрова.
Он понял,
Что в Душе его отцовой
Необходим для сына Феди новый,
Почти что материнский уголок.
Пусть будет нечувствительным к утратам,
Пусть вырастает смелым и крылатым
Торителем космических дорог.
Да, да, пусть женский,
Чёрт возьми, халатик
Не затмевает красоты галактик.
Так рано
К слову доброму “отец”
Прибавилось недоброе “вдовец”
С его ходячим вариантом “вдовый”.
Теперь в любви родительской горяч,
Даже во сне заслышав Федин плач,
Жуан вставал, помочь ему готовый,
Готовый с человечностью предельной
Его утешить
Песней колыбельной.
“Спи-засни, мой сыночек,
Подрастай, мой росточек,
А когда подрастают,
Дети спят и летают.
Как закроются глазки,
Полетишь ты, как в сказке,
Над родною землёю
И над Бабой Ягою.
У старухи, у злыдни,
Нет заботы о сыне,
У старухи, у злючки,
Нет ни внука, ни внучки.
Злыдня зла не скрывает,
В старой ступе летает,
Вместо крыльев над мглою
Машет грязной метлою.
Спи-засни, мой сыночек,
Окрыляйся, росточек,
Настоящие крылья
Подарю тебе с былью.
Полетишь ты далёко,
Полетишь ты высоко
Над родною землею
И над Бабой Ягою...”
* * * * *
Читатель милый,
Вспомни, что в начале
Мы песни запевали без печали.
Счастливые концы всего милей,
Но я писал без мысли, чтобы легче,
Нет, не стихи, а судьбы человечьи
В мучительных исканиях путей,
В исканиях любви — до понимания
Её, как высшего
В нас достоянья.
Все беды,
Лезущие даже в строчку,
Увы, неотвратимы в одиночку.
Нам не дано самим изобрести
Свой лёгкий путь,
Свою любовь и нежность.
К трагедии приводит неизбежность,
А к драме может случай привести,
Хотя и случай, будучи нечаянным,
В ряду других
Бывает не случайным.
Что мне сказать,
Тоской не бременя,
Когда о счастье спросите меня?
Скажу вам, склонный
К прежнему пристрастью:
Большое счастье — это,
На мой взгляд,
Не только сам конечный результат,
Но и дорога, что вела нас к счастью.
И пусть никто из нас не забывает,
Что в чистом виде
Счастья не бывает.
А если так,
Зачем иных старанья,
Чтоб приуменьшить наши испытанья?
Ведь если счастье нам далось трудней,
То радость и торжественней и выше.
А если это так, зачем самим же
Обкрадываться в гордости своей?
Суровый счёт ведите неудачам,
Особо тем,
Когда за всех мы плачем.
Да будет Слово
Громом и набатом.
Суровый счёт ведите всем утратам,
С пристрастием судите — чья вина?
Да будет верится, что в наших буднях
Кому-нибудь на трудных перепутьях
Задаст урок Наташа Кузьмина,
Как жертва сил, пока ещё несметных,
Не только тёмных,
Но и полусветлых.
Большой урок,
Не подчиняясь срокам,
Для всех времен становится уроком.
Безоблачной мечтая видеть даль,
Но кое-что уже предвидя кроме,
Мы мужеству учились на “Разгроме”,
На том пути, “Как закалялась сталь”.
О, если б и моя строка крепила
На стройке века
Хоть одно стропило!
И если бы
При виде тяжких мук
Обиженному другу верный друг
Сказал однажды, поздно или рано:
— Из многих книг, а их хоть пруд пруди,
Ты Книгу, если есть она, найди
И перечти *Женитьбу Дон-Жуана*! —
Тогда б я и за гробом
Верил страстно,
Что ЖИЗНЬ СВОЮ
Потратил НЕ НАПРАСНО!
ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ
Ялта. 9 апреля 1977г.
*
Информация для читателя:
Здесь, на страничке поэта В.Д. Фёдорова,
поэма "Женитьба Дон-Жуана" пополнилась 44 строфами-октавами,
которые были исключены литературной цензурой в 1977 году:
Песнь четвёртая - 5,
Песнь пятая - 7,
Песнь шестая - 14,
Песнь седьмая - 18 (!)
Строфы-октавы помечены справа знаком - (*...)
Фёдоровских строф-октав в поэме "Женитьба Дон-Жуана" стало - 701 (!)
**
Исследовательская работа 2017 года:
НЕПОДЦЕНЗУРНЫЕ СТРОФЫ-ОКТАВЫ ПОЭТА ВАСИЛИЯ ФЁДОРОВА
В ИРОНИЧЕСКОЙ ПОЭМЕ В СЕМИ ПЕСНЯХ
*ЖЕНИТЬБА ДОН-ЖУАНА*
2017 год.
Юбилейные даты из литературного наследия поэта и прозаика Василия Дмитриевича Фёдорова,
в канун Его приближающего со дня рождения Столетнего юбилея — 23 февраля 2018 года.
«Букет с цифрой 7»:
70 лет — первой поэме «Лирическая трилогия» (1947),
70 лет — первой книге «Лирическая трилогия» (1947) ,
60 лет — поэме «Золотая жила» (1957),
50 лет — романической поэме «Седьмое небо» (1967),
40 лет — иронической поэме в семи песнях «Женитьба Дон-Жуана» (1977),
40 лет — книге с поэмой «Женитьба Дон-Жуана» (1977),
30 лет — двум первым томам Собрания сочинений в пяти томах (1987)
Из неопубликованного:
То — запретное, что попало в руки, минуя 40 лет замолчания, из «чемоданных» архивных материалов Фёдоровского литературного наследия, с «лёгкой руки» самой Ларисы Фёдоровны Фёдоровой — супруги поэта...
Ироническая поэма в семи песнях «Женитьба Дон-Жуана» — последняя многогранная творческая работа поэта Василия Фёдорова в жанре поэмы, значение которой он подводит в последней седьмой песне в заключительной строфе-октаве:
И если бы
При виде тяжких мук
Обиженному другу Верный Друг
Сказал однажды, поздно или рано:
— Из многих книг, а их хоть пруд пруди,
Ты Книгу, если есть она, найди
И перечти *Женитьбу Дон-Жуана*! —
Тогда б я и за гробом
Верил Страстно,
Что ЖИЗНЬ СВОЮ
Потратил НЕ НАПРАСНО!
Дата окончания поэтического труда — Ялта. 9 апреля 1977 года.
Пять месяцев Автором и его близкими друзьями было потрачено на продвижение поэмы в печать, минуя все «грани и расцветки» литературной цензуры…
Об этом можно подробно прочитать на страничке В.Д. Фёдорова на портале «стихи.ру».
Самое главное:
Книга с иронической поэмой «Женитьба Дон-Жуана» была сдана в набор 2 сентября и подписана в печать 12 декабря 1977 года, в канун приближающего 60-летнего юбилея Поэта.
Василий Фёдоров получил свой заветный подарок…
Десять строф-октав поэмы, вычеркнутые цензурой, ждали своего долгожданного часа, чтобы воссоединиться в 21 веке…
ПЕСНЬ ПЯТАЯ:
После слов «Сплавлявший за рубеж через кардоны какие-то старинные иконы»:
Взимавший злато
За товар святой,
Уже давно-давно немолодой,
Стоял он с лысиной от страха потной,
Себя за легкомыслие виня,
Икону древне-русскую кляня,
За то, что стала непомерно модной.
Ах, деньги, деньги!
Правду говорят:
У нас героев деньги не родят.
После слов «Через неделю был в Москву отправлен»:
Дня не прошло,
Как в камере тюремной
Явился новый, счётом тридцать первый.
Он так глядел из подпустых бровей
Верней, из подо лба с пологим скосом,
Как будто в нём отвергнутый Ломброзо
Опять воскрес с теорией своей.
Всё ж был он жалок,
Для добра пропавший,
До самых до мозгов
Тюрьмой пропахший.
После слов «Не подсказала ничего о кресле»:
Когда лишился он
В один из дней
Своих подсобных четырёх рублей,
Большое небо стало вновь овчинкой,
И в тумбочке – на двух – простыл и след
Тех кругленьких дешёвеньких конфет
С их кисленькой тягучею начинкой.
Так вороха исписанных бумаг
Его лишили
Даже скромных благ.
После слов «Предстало вскоре кресло, как живое»:
К успеху,
Если это суждено,
Нас приведёт лишь главное звено,
Всё прочее подвластно меньшей силе.
Так в подлокотниках прозрел он паз,
Чтоб сделать врезки
Из цветных пластмасс,
Для строгости и обновленья стиля.
На чертеже, уменьшенное вдвое,
Оно предстало вскоре,
Как живое.
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
Заключительная строфа-октава Песни шестой:
Спел песню я,
А если песнь поют,
Не голосом – душою устают.
Высоким не прикинусь перед вами,
Походкою не стану удивлять.
На цыпочках всю жизнь не простоять,
Большими долго не пройти шагами.
После слов «Большими долго не пройти шагами» следовала вставка-продолжение
до заключительных двух строчек:
Но я ещё могу,
Как мне ни тяжко,
Упряжка, дорогие, есть упряжка –
Вези-тяни, коль взялся сам за гуж.
Из многих встреч семейного сюжета
Нет более трагичного момента,
Когда обманутый приходит муж...
Шесть песен спел я про любовь земную,
О Муза-сваха, дай мне спеть Седьмую!
ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ
После слов «И матерью хорошей быть попутно» вычеркнуто сразу друг за
другом три строфы-октавы:
Учти, Жуан,
Когда в семье есть дети,
В семейном государственном совете
Жены бывает фракция сильней
Детьми да и своим авторитетом.
Случится ли семейный референдум,
Все голоса передаются ей.
Будь дипломатом, а не курой в ощип,
Не избегай союза зятя с тёщей.
А, если, как твердят,
Всесильны гены,
Твоя жена от Марфы Тимофевны
И доброту и мудрость переймёт;
Считай, что из старинной чаши быта
Вся горечь горькая тобой испита,
Что в ней остался только сладкий мёд,
Но всё ж на кухне памятью остуды
Не оставляйте треснутой посуды.
Мой друг, Жуан,
Ты для своих ребят
Не покупай игрушечных цыплят,
А заводи местнопородных квочек,
Пусть видят, укрепляя опыт свой,
Как тонконожит жёлтенький, живой,
Природою осмысленный комочек.
Нам не придумать при любой погоде
Таких чудес,
Которых нет в природе.
Ещё недостающие три строчки:
И снова, как друзья, поцеловались.
Потом уже болтали на подъеме
О палисаднике, о старом доме.
После слов «Заговорил он тише и короче»:
Любовь с горчинкою
И мёдом в сотах,
Как песня спелась на высоких нотах.
Её мотив не так звучит в стихах,
Когда ж она в живых горячих нитях,
То выразима даже в междометьях,
В коротких страстных вздохах "ох” и "ах
Груба, телесна, обоюдо зрима,
Она стихами неизобразима.
После слов «Нет, нет! Назначен инженером старшим»:
Присвистнуть даже
Отказался рот –
Вот это поворот так поворот,
Ну прямо к святости от прегрешенья
- Подраться, что ли? - вслух подумал я,
Быть может после драки и меня
Начальство выдвинет на повышенье.
Жуан захохотал:
- Мой друже Вася,
Как тёща говорит:
Ни в коем разе!
В ироническую поэму в семи песнях *Женитьба Дон-Жуана* на страничке Поэта
внесено «цензурное» дополнение…
Возможно, в «запасниках» ждут своего часа и другие мудрые мысли Василия Фёдорова, пережив своих «небожителей»…
Александр Кочетков —
сопредседатель комиссии по литературному наследию
поэта и прозаика В.Д. Фёдорова
15 декабря 2017 года
***
НОВОСТЬ:
В 2022 году найдено дополнительно ещё 34 строф-октав к найденным
ранее 10 строфам-октавам Поэмы, которые не вошли в содержание
первой книги "Женитьба Дон-Жуана" в 1977 году.
Итог поиска: 44 строфы-октавы...
Впереди новая работа: Закончена 10.02.2023.
РУССКАЯ КЛАССИКА СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ -
ИРОНИЧЕСКАЯ ПОЭМА В СЕМИ ПЕСНЯХ
«ЖЕНИТЬБА ДОН-ЖУАНА»
«Поэму Фёдорова «Женитьба Дон-Жуана»
можно всю разобрать на цитаты, афоризмы»
Эдуард Асадов. 24.04.1984.
****
Объём Поэмы 2022 года - 701 строфа-октава и 7 авторских песен...