Без пафоса, и шума, и бравад
Прими и дань мою, мой Ленинград.
Те девятьсот суровых дней,
Блокаду, нашу жизнь в ней.
Какие б ни прошли года,
Мы не забудем никогда.
Всем классом были в Стрельне
Двадцать второго, в воскресенье.
Но долго как-то не гулялось нам.
Разъехались все вскоре по домам.
Предчувствия всех, что ли, нас томили?
Мы об испанских детях много говорили.
К подруге по дороге я зашла.
Там первый раз услышала: война.
Потом уже не раз, не два
Мы слышали: “Вот кончится война...”
Ну а тогда не знали мы, что вскоре
Нам предстоит такое горе.
На крышах у ворот дежурил стар и млад
И наблюдал, как по утрам взмывал аэростат.
Усиленно работал в эти дни военкомат.
Рыдали матери, прощался Ленинград.
С какою болью мы смотрели,
Когда от бомб склады горели!
Чёрный дым – то сахар жжённый.
Мука и масло, хлеб палённый.
Дворцы, мосты и Летний сад –
От пепла посерел весь Ленинград.
Все чувствовали – все молчали, –
Что это было лишь началом.
Началом голода, началом испытаний,
Началом мужества без колебаний.
Все верили, что город не сдадут.
Нам трудно будет, но фашисты не войдут.
Я помню, мы мальчишек в партизаны провожали,
А на другой день сами на окопы уезжали.
Нас в Веймарне высадили целый эшелон,
А в КИнгисепп уже не шёл вагон.
Мы только разместились, начали копать,
Как с самолёта пулями фашист нас начал поливать.
Пришлося к лесу нам бежать,
Дальнейшего приказа ожидать.
Увы, тогда ещё вначале
Наши солдаты к Ленинграду отступали.
Обратно шли пешком до Ленинграда,
А за спиной уже гремела канонада.
Когда из леса мы дошли до здания вокзала,
На рельсах лошадь первой жертвой я увидала.
И как-то сердце сжалось от печали.
Ведь мы войны до этого ещё не знали.
Деревни опустели.
Разбитые, сожженные дома,
В них трубы почему-то уцелели.
Солдаты пыльные со сжатыми зубами
В обратный путь шагали вместе с нами.
Чтоб неприступной сделать из солдат ограду
И намертво закрыть последний подступ
к Ленинграду.
Мы шли три дня, три ночи.
Конечно, мы устали очень.
Но страшное нас ждало впереди.
А детство оставалось позади.
Я так хотела фронту помогать.
Решила кровь свою сдавать.
Анализы все собралА, сдалА.
Кровь оказалась первой группы, я здорова, кровь годнА.
Но неудача преподносит мне и тут:
До восемнадцати лет кровь не берут.
Тогда на курсы медсестёр я записалась
И месяца 4 занималась.
Октябрь шёл, но школы не топили.
Подкрадывался голод, нас бомбили.
У магазинов дикие хвосты стояли.
Последние продукты по карточкам давали.
Мы тоже получили колбасу из крови.
Неделю кушали её, не боле.
А хлеб всё урезали, урезали.
Пока сто двадцать пять уж не давали.
Вначале, когда немцы нас бомбили,
Мы вниз на лестницу или к соседям уходили.
Потом от голода страх притупился, мы лежали.
Как будто и тревоги не слыхали.
Но на занятия я шла.
Уже в той группе я была,
Что отправлять должны на фронт.
Тогда мне шёл семнадцатый год.
Но и на фронт меня не взяли.
“У вас ведь дистрофия”, – мне сказали.
И правда, носилки я пОднять уж не могла,
Но делать для фронта я что-то должна.
Ноги не слушались, идти не желали.
В холоде, в голоде все трое лежали.
Но что мне холод, что мне голод,
Когда в репродукторе: “...оставили город...”
Карандашом на обоях писала.
Над каждым оставленным пунктом рыдала.
Рукою худой, как ветка берёзы,
Я вытирала кровавые слёзы.
Нет, кто не пЕрежил, тот не поймёт,
Как слово “оставили” сердце грызёт.
И всё же мы верили твёрдо тогда:
В наш город врагу не пройти никогда.
А иногда мы с постели вставали,
На санки кастрюли – за водой уезжали.
На улице снег – до колен увязали.
В снегу зашитые в простыни трупы лежали.
Похоронить, видно, честно хотели,
Но расстояния не одолели.
На Фонтанке фигуру запомнила я:
Завёрнутых вместе – мать и дитя.
Отец их, наверно, на фронте сражался.
Не знал, что труп их семьи на Фонтанке валялся.
Неделю иль две хлеба вовсе не бЫло.
За ним на Васильевский остров ходила.
Навстречу и рядом шли чёрные лица:
Чтоб было напиться, жалели умыться.
Голодные взгляды по снегу блуждали
И что-то всё время искали, искали.
Мороз был сильнейший, как в голод бывает.
Плевок на лету до земли замерзает.
Кой-где месяцАми горели дома.
Их не тушили: мёрзла вода.
И именно в это ужасное время
Я в театр попала, Онегина пели.
И где только силы артисты набрали?
Но пели отлично, отлично играли.
Не знаю, откуда терпенье берётся,
Но ясно одно: Ленинград не сдаётся.
Нам хлеб добавляли самую малость,
Но нам это, право же, чудом казалось.
Весной убирали от снега дворы.
На фабрику с мамой работать пошли.
Для маскировки там сетки плелись.
Потом как-то наши пути разошлись.
Мама слегла и больше не встала.
На оборонные Зоя попала.
Я же учиться было пошла,
Но не на долго: мать умерла.
Бедная мамочка, мало жила,
Видеть нас взрослыми не дождалА!
В братской могиле её хоронили.
На похоронАх мы с сестрою не бЫли.
Много трупов из больницы возили.
Родичи их хоронить не ходили.
Тётка сообщила: “Ваша мать умерла,
Выдержать голод она не смогла.
Ещё до войны больною была.
Пусть же ей будет пухом земля”.
Я плакала долго, долго скучала.
Ходила повсюду, работу искала.
По объявлению в ломбард поступила.
Теперь каждый день на работу спешила.
Вечером страшно в квартире пустой.
Шёл ещё только сорок второй.
Иногда с оборонных сестра приходила.
Ей говорю: “Перебраться решила”.
Тётка в квартире своей прописала.
Вещи в руках я перетаскала.
Когда ж по асфальту машину катили,
Артиллерийский обстрел объявили.
Замерло всё: машины и люди.
Долго стучать метроном ещё будет.
Слышно: со свистом снаряд пролетит.
Среди тротуара машина стоит.
Потом уж, когда отбой объявили,
Дальше машину мы покатили.
Там две соседки ещё проживали.
Все в одной комнате мы зимовали.
Ох и тяжёлой была та зима.
От голода грызла подушки, рвалА.
Но нет ужасней, не бывает больней,
Чем видеть больных и голодных детей.
Мальчик двухлетний, соседкин сынок,
От голодухи совсем изнемог.
Когда же из хрЯпы я суп приносила,
Мать ему больше оставить просила.
Ел жадно и быстро, косился на мать,
Чтобы успеть у матери взять.
Он так ещё мал был и стар был лицом.
И не знаком с героем отцом!
Его не отец, а страх, голод растили.
В нём чувства ещё первобытными были.
Проклятый фашизм, разве можно забыть?!
Жизнь человека во что превратить!
А мальчики те, что в хлебных стояли
И слабо прикрытый довесок хватали?
В рот запихнут и жуют, и жуют.
И пусть их голодные люди убьют.
Им всё равно, не до обид.
А взрослые злятся, а сердце болит.
Каждый своих голодных имеет.
Да и от голода чувства тупеют.
Таков был внешний вид Ленинграда,
Когда город любимый сдавила блокада.
Но эти голодные люди трудились.
Их головы перед врагом не склонились.
На заготовки в лес и я направлялась,
Хотя на ногах уж неважно держалась.
Ночью, тихонько, нас в катер грузили,
По Ладоге группами перевозили.
На той стороне нас машины встречали
И прямо на пасеку нас отправляли.
Первое время со страхом смотрела.
Сил не хватало, пилить не умела.
Старалась отчаянно, отчаянно билась,
Но мастером леса я не родилась.
К тому ж постоянно голодной была.
Порядком меня измотала война.
Девчата со мною пилить не хотели
И как-то со злостью даже глядели.
Ужасно страдала от этого я,
Но сделать с собой ничего не могла.
А время прошло, и я научилась.
Мне легче не стало, но я страшно крепилась.
Я прОбыла года там полтора.
Работала бракЁром, потом в мастера.
Вернулась домой уже в сорок пятом
С измученным телом и сердцем помятым.
В норму я долго войти не могла.
И долго ещё я голодной была.
Столь длительный голод с ума чуть не свёл.
Нормальный меня б сумасшедшею счёл,
Когда б мои мысли он мог прочитать.
За хлеба кусок жизнь могла бы отдать,
Только не совесть, не мой Ленинград.
На это не хватит и двести блокад.
Такое и в голову не приходило.
Жизнь моя просто была мне не мИла.
Я даже завидовать нАчала тем,
Что продавали любовь свою всем.
Они белый хлеб даже с маслом едали.
Такие ж, как я, только знали страдали.
Порой ненавистна себе я была:
Другие могли, а я не могла.
Ох, сколько мучений война принесла.
Будь проклято слово даже “война”.
Теперь тем подонкам “за давностью лет”?
Но тех, что погибли, всё-таки нет.
Верните детей матерям, что рыдают.
Мужей жёнам верните, что их ожидают.
Детям верните отцов, матерей.
Ноги и руки на место пришейте.
Возможно ли сделать такое? Нет?
Какого же чёрта: “...за давностью лет”?
Сколько бы лет с тех пор ни прошло,
Миру известно это давно:
Дело не в том, что нужно отмщенье,
А в том, что такое нельзя простить преступленье.
- Блокада - примечание Л. Фраймовича