Я посвятил всю жизнь фокусам. Мелким таким шалостям. Я позволял их себе, как курильщик - очередную сигарету, ещё и ещё.
Только я не курю.
Я фокусничал. Люди замирали, завороженно глазели на мои выкрутасы, а я таскал у них кошельки. И никто ничего не замечал.
Они уходили дальше и дальше в свой следующий день, наглухо запирая потрясенное воображение и забывая. Никто не вернулся за своим кошельком, но ведь они не могли поголовно быть придурками, чтобы не замечать?
Или могли?
В общем, я фокусничал. Доставал из шляпы кролика-платки-фрукты-овощи. Много бессмысленных вещей, которые с моим "заработком" мне были и не нужны уже. Только кролика надо было кормить.
Не помню, кто кого нашел, но как-то случилось, что потом мы бродяжничали и фокусничали вместе. Парень, немного постарше, и я уже не вспомню имени, давно это было, и девушка с ним, то ли сестра, то ли возлюбленная, но похожи были до жути.
Он выделывал нечто удивительное, все его фокусы всегда заканчивались то цветами для прекрасной леди из толпы, то признаниями, что очередная леди покорила его сердце навеки. Он был га-лант-ный и вос-пи-тан-ный. но только в обществе "леди". На деле, это я точно помню, он был самым настоящим циничным ублюдком и той ещё занозой в заднице. В моей, как выходило.
Девушка эта, сестра-любимая-ассистентка, да кем бы ни была, смотрела на него с обожанием и слушалась во всем. И он, наверно, тоже как-то так по-своему её любил: не зря же таскал с собой и чуть ли не силком кормил, чтобы она не грохнулась где-нибудь без сил.
Мы стали даже не друзья, а какие-то очень близкие родственники. Готовы были друг за друга постоять, вступиться, но разговаривать уже надоело, хотя мы и не разговаривали толком ни-ког-да.
И я фокусничал. Теперь не только на публику, но и перед ними. Я был меланхоличный и равнодушный, а, глядя на их идиллию, мне хотелось убежать и спрятаться где-нибудь и забыть-забыть, что я одиночка, а они вместе. И мы вместе, но они как-то чуть ближе.
Мы были одинокие вместе. Нет, они-то точно одиноки не были. Хотя я и не знал их, чтобы судить.
Я не пытался любезничать - мои тогдашнии одногодки таскали девчонок за косы и пугали пойманными осами с оторванными крылышками. Но у Нее не было косы, а насекомых она не боялась. задирать было решительно некого, и я язвил день и ночь, сцеживая на голову своего циничного приятеля литры колкостей. Доставал неимоверно, даже тогда понимал, но ничего не мог с собой поделать.
Мне не виделся смысл в этой размеренной жизни, я был равнодушен, потому что мне уже действительно было плевать на все и вся. Но подсознательно я все ещё надеялся хоть на какие-то перемены. И, о, получил сполна.
Пока нас немилосердно пороли и пытались как-нибудь унизить, мы, все трое, упорно молчали: мы обычные, мы не приписываем себе сверх-качеств, мы обычные.
И вовсе мы не фокусники.
Управа нашлась быстро, добряк-священник знал, куда давить, ну, или догадывался очень. Грозил оставить её калекой, кажется. Заклеймить позором и сделать что-то настолько ужасное, что перехватывало дыхание. И он, мой дорогой циничный из всех циничных друг, сдался. Ну и я за ним. Жизнь все равно не представлялась мне чем-то необходимым: тем более я проживал её в скитаниях и почти всегда в одиночку. С ними тоже - в одиночку, и без них я бы смог, но. Ну, может, я тоже сломался тогда: понял окончательно, что не видать мне в жизни ничего святого.
А когда мы сидели в камере и ждали своей судьбы, он её обнимал и всё повторял, чтобы не боялась, что больно будет не долго, что он с ней до конца.
А я только жалел, что не могу всего этого не слышать. И что не сделал в жизни ничего более стоящего, чем все эти мои фокусы.
Мне снова было все равно, я смирился, что умру, а про меня никто не вспомнит, и даже если сбежать - никто меня и не ждет. В груди не щемило, глаза не щипало, хотя тело после всех этих пыток ломило, надо признать. И порядочно.
Я смотрел и думал: как же они так сошлись? Девушка была такая тихая, улыбалась всегда, и добротой от неё за версту несло, а он... Ну, я говорил уже: циничный, вредный даже. но как-то же любили, или что там у них было.
И когда в камеру втиснулся не в меру упитанный страж и попытался увести её, я даже не удивился, что мой любезный друг потребовал, чтобы он пошел первым.
Стража это забавило, я молчал, а они почти сорились, пытаясь переупрямить друг друга. Она не хотела пускать его, он не мог позволить идти ей.
Я молчал. Они просто не хотели расставаться вот так.
А меня подтолкнуть не могли. Я же самый младший был, и это было бы верхом цинизма, пожалуй. Пожалуй, в какой-то степени они и ко мне привязались.
А я жалел, что ничего толкового не сделал.
- Так случилось, что первым умереть желаю я.
И когда страж вышел, ожидая меня, и я поднялся с неудобной прогнившей скамейки, на ней осталась отмычка. Это был мой последний и самый грандиозный фокус: протащить отмычку под самым носом ублюдка-священника.
Теперь молчали они. Конечно, заметили. И не верили, до конца не верили.
Не знаю. Наверно, я тоже их как-то по-своему любил.
ещё немного о фокусах и вопросах веры: http://stihi.ru/2011/10/12/7009