В нём нарастала нежность, такая неудержимая,
что при виде раненой птички он готов был разрыдаться.
Под безупречными светскими манерами
он скрывал своё сочувствие ко всему живому.
Быть может, оно угадывалось кем-то, но только птахи
ведали это пернатым необъяснимым для нас чутьём
и слетались к нему на голову, плечи, стоило ему задержаться
в аллее парка, тогда они клевали прямо с ладони,
как будто отменялся закон, согласно которому
малой твари следовало опасаться крупной,
из боязни быть съеденной.
Как будто время шагнуло вспять, и вновь просветлели
тропинки райского сада.
Нелегко мне было понять этого человека,
ведь сказанное им обнажало знание страшной правды о мире,
однажды испитой и выстраданной всем нутром.
Я недоумевал, как удалось ему погасить в себе бунт
и переключиться на смиренную любовь.
Вероятно, что мир реальный, лежащий во зле,
он признавал всё-таки лучшим, чем иллюзорный.
В нем жила вера в беспорочную красоту земли
до грехопадения Адама.
Чей свободный выбор навлёк смерть на людей и животных.
Но это уже было нечто такое, чему мой рассудок воспротивился.
22 декабря 2003