(Из Енисейского дневника)
Половодье на Енисее – какая силища!
-Ты умеешь водить лодку? - спросил главный инженер. Вдвоем мы наблюдаем, как метрах в трехстах от нас течение крутит волчком огромный белый конус.
-Какой разговор!..
-Тогда отбуксируй бакен к берегу, а то унесет до Дивногорска!
Вот это да!..
Я видел, как заводят движок. С видом заправского моториста подсосал ртом бензин и сплюнул, быстро подсоединил резиновую трубку к карбюратору и даванул педаль, потом еще разок – движок затарахтел, газ! – лодка как-то слишком быстро полетела.
На некоторое время бакен пропал из вида – загородил длиннющий сухогруз, который шел в верховья в сопровождении трех буксиров. С одного из них раздался приветственный гудок: так это же «Порог»! Они меня узнали! Я помахал рукой и встал в рост, широко расставив ноги, распрямив плечи. Тяжелую моторку швыряло, как на батуте, но я не позволял ей встать лагом. Наступило состояние полного счастья и восторга. Был ли я еще когда-нибудь так же счастлив? Из глотки вырвалось в такт взлетам и падениям, вспышкам брызг:
- Бе-елый бакен, бе-елый бакен!..
Эти слова я и орал, как сумасшедший, пока не догнал бакен. Надежно привязал к носовой цепи, снова газ – лодка сразу полезла на него, встала дыбом. Глушу двигатель, перевязываю к бортовой уключине. Теперь ловчее направить нос по отношению к струе…
Тут только заметил блестящую точку, которая все увеличивалась. Это была другая моторка, в ней Петька, шкипер нашей брадвахты и старший техник Врублевский. «И так-то мрачный, и живет где-то возле тюрьмы. Что за неприятное место!» - изредка после работы мелькало о нем в подушку.
Машут руками, кричат:
- Бросай, бросай!.. Кого послушался, он же с Камы, а это Енисей. Сразу шесть Волг! Вчера только два бакенщика утонули!..
Слышал уже, были пьяные в зюзю…
С неохотой подчинился, бросил, хотя до берега на изгибе реки оставалось всего ничего.
Но крещение состоялось. Когда наш рулевой-моторист Борька запил и потерялся, вместо него назначили меня, хоть я и не имел корочек.
С утра конопатили и смолили лодку, а потом просто валялись на траве, пялясь в голубизну. Коля, весь внутренне напряженный, весь, как кокон колючей проволоки (на уме одна Алла, которая дала ему тогда от ворот поворот) и отрешенный от мира, поминутно целовал ее снимок и часто моргал (в уголках глаз белые сгустки), только и сказал: «Вот оно, ласковое равнодушие природы!», чем заставил прям-таки поежиться: «Неужто сам придумал?»
Коля всерьез подумывает об увольнении. Приходится за очередное письмо садиться мне. Пишу Алле, как искренне и красиво он ее любит. Как могу объясняю «темные пятна» его светлой натуры. Куча страниц – обо всем. Дольше читает – больше думает. Сработало. Через неделю Алла приезжает в Минусинск. Но ненадолго. Полное и глупое счастье на Колиной физиономии. Он удивлен: как я так сумел? Алла живет вместе с ним на брандвахте. Находится на Колином пайке. Питается вместе со всеми в кают-компании. Вскоре и Шумицкий вызвал свою Таню.
Начальник партии Данилыч недоволен появлением на брандвахте женщин, но поставленный перед фактом, смиряется. Называет Аллу и Таню женами работников. Так и все их вскоре начинают величать.
Шкипер Петька постарше нас. У него, как у истинного маримана – жены в каждом порту (хотя появление даже деревенских пристаней у нас непредсказуемо, чаще всего это – нами же вбитый в берег лом): «Вот пройдем Большой порог, и я тоже возьму на борт подругу, сделаю из нее матроску, будет полы мыть! Голая и на каблуках, а я буду сидеть в кресле, смотреть и пить шампанское, надоела уже водка!» Тут же узнаем, что собой представляет женщина его мечты, Тане и Алле до нее далеко: «Терпеть не могу тощих. Что с них толку – мешок костей да тележка мяса! А у той жопа - во! «Гастелловский» гудок. Это пароход такой у нас был, «Гастелло»…
Минусинск. Сарафанная пестрота мальв…
Из письма товарища: «Ты все минусуешься?»
Не знает он, что и у меня уже есть подруга, но она сейчас далеко – в Крыму. Воображаю по ночам нашу встречу: «В полдень к зданию Абаканского аэропорта тихо подрулил желтый «Ягуар». Из «Ягуара» вышел я – на мне голубые летние брюки и оранжевый пиджак, а на шее – нейлоновая цветная косынка… Я ждал недолго. Вот и она. Мы обнялись и поцеловались. «А ты стал франтом!» – сказала она. «Франтом? – рассмеялся я. - Ты же сама говорила, что до смерти устала смотреть на мой серый однообразный костюм!» Она искала глазами автобус, а я подошел к желтому «Ягуару» и открыл дверцу…»
За стенкой каюта Сани Котова, который утверждает, что он сын генерала, героя войны. Самый запущенный, потухший человек на брандвахте, но всегда в стареньком застегнутом под горло речном мундире со стоячим воротничком. По ночам он тяжело и скрипуче кашляет, не давая нам спать, говорит, что у него астма сердца. Грудь острая, петушиная. Речь невнятная. Но мы знаем, что, например, «чинка делки тоить» - овчинка выделки не стоит, его любимая поговорка. В ней для него универсально уместилась вся житейская мудрость. Познакомились мы в речном порту. Сидели на береговой насыпи вблизи работающего подъемного крана, когда сзади на нас упала тень все того же видавшего виды мундира и форменной фуражки: «Здроу, бичи!» С неудовольствием подумали было, что какой-то начальник, никак сам капитан-наставник ругаться пришел, но из-под кустистых седеющих бровей выглядывали, вздрагивая, два маленьких затравленных зверька.
Еще одна примечательная фигура – Леха. Худой долговязый подросток, с маленьким, словно бы сжатым в кулачок смуглым личиком. Перед тем, как закурить, сминает в гармошку мундштук папиросы, много и не к месту матерится – хочет выглядеть постарше. Пришел после "пароходки", которую окончил кое-как. Леху мы называем Юнгой. К нам с Колей Юнга почему-то тянется.
Однажды втроем сидели на траве, пили любимый нами вермут, и Леха откровенничал о своей не очень веселой жизни. Из всего запомнилось про отца: «Зимой валенками бил, а летом сапогами».
Меня отстранили.
Причалили к острову как раз в том месте, где через него образовалась протока. Вынесли на крутой мыс топоры, лопаты, вешки. Лодка за бугром, не видна. Но по характерному шуму понял: сорвало. Видимо, Юра, который выходил последним, забыл ее привязать. Но виноват-то все равно – рулевой-моторист. В чем был, в том и с берега (сейчас бы не решился!). Свальным течением заносит в протоку: вон она, лодка, прижало к низкой окунувшейся в воду черемухе. Схватился за борт, но затягивает под днище, чуть штаны не снимает. Догадался вырвать из воды ногу, зацепился, весь перевалился. Пробую качнуть – как приросла. Продрался сквозь заросли и сразу перелез ко мне по стволу Юра.
- Ты подрубай черемуху, а я заведу мотор, и мы выскочим! – крикнул ему.
Только отлетела уносимая струей часть кроны, и я газанул, как лодку развернуло еще круче и выдернуло из-под ног. Будто стена на нас рухнула со страшным шумом. Это и была сплошная стена воды, ударившая через борт. Нас вышвырнуло и куда-то потащило, колотя галькой, помню, мелькнуло в сознании: «Так и тонут!». Только выбравшись на другой отлогий берег увидели, что лодку не унесло. Она перевернулась, зацепилась за ствол и теперь носом – по течению. Из воды, отфыркиваясь, вылез Коля, появившийся перед тем в растрепанном кустарнике над обрывом, в руках – дальномерная рейка и бачок с бензином. Это все, что удалось спасти, утонули эхолот, кипрегель, бинокль и еще что-то…
Несколько раз заныривал, чтобы схватить цепь. Меня проносило по днищу, бросая сквозь ветви. Вот она, держу конец цепи в руке. Длинная, но до берега не достает. Сам не могу вылезти – глубоко. Резиновые сапоги, будто киселем наполнены. Не помогает и пробковый жилет. Зайдя в воду, Юра протягивает рейку. Дрыгая ногами, чтобы удержаться на месте, привязываю к ней цепь. Теперь лодку не унесет. С мыса выстрел – воздух прожгла ракета. Бабахнул Врублевский. Нашей троице оставалось только кормить комаров и ждать, когда придет помощь.
Загублена та новенькая лодка, которую мы конопатили с Колей.
Мокрые поднимаемся на брандвахту, понурив головы. На палубе, напротив трапа, фигура Данилыча. Мрачнее тучи. Обычно обходительный, как бы даже опекавший меня, в тот раз он только и произнес:
- Мудак!
Я и не оправдываюсь…
Из-за отсутствия эхолота промеры теперь делаются по-старинке: длинным шестом с делениями – наметкой. Она, как персидская княжна, порхает в руках бородатого Шумицкого…
У нас пополнение – появилась матроска. Произошло это задолго до Большого порога. Привез ее откуда-то шкипер. Это явно не та фемина, которой он хвастался. У нее клочками загорелая, пока еще смазливая физиономия. Следы былой красоты и алкогольного настоящего. Жадно реагирует на всех, у кого хоть какой-то признак щетины. У Коли и Юры застыло в глазах невинное выражение. Но Алла, Таня и повариха Люська все равно недовольны. Петька говорит, что после Шушенского, где можно купить спиртного, собирается на ней жениться. По-флотски: будет еще одна жена. Всех приглашает!
"…нет, кажется, заврался. Вот как это было. Прижавшись друг к другу, ничего не видя и не слыша, не слыша и не видя, мы стояли перед зданием аэропорта на площади. И тут она посмотрела на желтый «Ягуар». Посмотрела и ничего не сказала. Лишь легкая тень, вроде улыбки, скользнула по лицу. И что я за несчастный, пустой и тупой, будто вырезанный из картонки человек?.. Толкайся, любимая в автобусах, наступайте ей на ноги?.. Нет! Это мог быть только мой «Ягуар».
Так, к счастью, оно и было!
Тут она снова посмотрела на него и не выдержала:
- Вот бы нам такую желтую машинку!
- Ты про этот «Ягуар», что ли? Так он же мой, - сказал я. Подошел и открыл дверцу…"
Люська украдкой заскакивает в каюту, и я откладываю в сторону книгу, где давно уже загнута одна и та же страничка.
Она задергивает занавески и, присев на край кровати, начинает ластиться. И принюхиваться не надо: на обед снова перловка и осточертевший хек, жаренный на прогорклом масле (все экономит, дрянь этакая: «На всякий пожарный!» - хитро щурится). Люська оттопыривает мне на груди тельняшку, щиплет за волосики: «Мои? Ну скажи, мои?» «Твои», - вымучиваю улыбку. Перед глазами вчерашняя картина: как хищно она вгрызалась зубами в еще живую, выловленную ей Петром рыбешку – кровь текла по рукам и подбородку.
-Рыба с кровью – к дождю, - констатировал Петр. И, правда, льет сегодня с утра. Мы не работаем.
Женщина наваливается грудью, трется, запускает еще горячие после кухни руки глубже под тельник, до самого ремня: «Люсин Володя». Что за кокетство – говорить о себе в третьем лице: «Люсе скучно…» и т.д.
Огромные глаза, красивый презрительный изгиб губ, черные усики, видимые только сбоку, нос с горбинкой… Вот росточком маловата. И возраст – не поймешь. Говорят, она бывшая актриса драмтеатра в Кишиневе. Как ее сюда занесло? А как занесло сюда нас, меня, Колю, Юрку? Люди стремительно перемещались по Союзу. Никакая собственность их не держала. Какой-то минимум, необходимый для жизни, все равно был обеспечен при соблюдении правил Большой игры…
Но здесь в основном те, кто эти правила не шибко жалует. И мы из их числа, пораженные, видимо, еще до своего рождения, в самих генах, какой-то бациллой. Люське, например, уже никогда не подняться снова на сцену, жизнь огрубила ее, никакой театр ей теперь не светит. Что уж говорить обо всех остальных, о нас?.. Так размышлял я тогда, и не было мне печально...
Постоянное у Петьки-шкипера: «Было у старика три сына. Двое нормальных, а у третьего вместо пупа шуруп.»
Двигатель тоже сгорел. Ущерб немалый. Всего, по скромным подсчетам, рублей на 750! Данилыч со мной не разговаривает. Утром не здоровается.
В каюту заглянул главный инженер:
- Не переживай. – Потрепал по плечу. – Мы решили все скинуться. С тебя немного побольше – 42 рубля.
А перед тем ввалился небритый Петька, с шикарным гусиным пером.
- Тебе подарочек. От меня. На. Пиши, как Пушкин!
Ну Петро! Только откуда он знает, что я пытаюсь что-то кропать? Никак эта стервозина Люська копалась без меня в тумбочке!
Прорубаем в кустарнике визирку. Дошли до березки.
- А ее что, тоже?
Врублевский языком перекидывает папиросу в угол губастого рта:
- Тоже.
Юра и Коля, будто сговорившись, сразу же бросают топоры.
- Вы что?..
- Не будем!
- Некому березку заломати!..
Приходится отдуваться мне: я к тому же – десятник. Злюсь на дружков: ведь не из жалости они меня так подставили, а из-за ее толщины.
Тюк-тюк…
- Убивец! – дурашливо кричит Шумицкий.
Заглянул в Минусинске в похожую на длинный сарай гончарную мастерскую. Крутятся деревянные круги, в углу навалом - глина. Томятся перед обжигом однообразные цветочные горшки. Зато как великолепен брак! – оплывшие , треснувшие и уже обожженые сосуды. И до того сонно-дебильный, как мне показалось, вид у гончаров. «Хо-очешь – садись», - не то заикаясь, не то зевая, сказал один из горшечников, к которому подошел, чтобы понаблюдать за работой. Ему просто хотелось размяться, перекурить. Самоуверенно сел. Думал: вот сейчас сделаю нечто красивое на тонкой ножке…
"...какая же она недоверчивая!
-Ну-ка колись! Откуда у тебя "Ягуар?
-Его подарил мне дядя. Он живет на острове Кергелен..."
Водобоязнь напала. Тогда и понял: никогда не паниковать. Что б ни случилось. Это впоследствии пригодилось, на порогах.
Партия раздвоилась, и меня в одном из ее отрядов снова назначили мотористом. Везу в утреннем тумане человек десять, подходим к пристани в Шушенском. И все - как-то недоверчиво ко мне. Наперебой советуют: правее, левее, глуши, нет, еще рано… Спорят меж собой. Будто не я веду лодку, а они. Будто так дрожжат за свою несуразную
жизнь. Будто не знают, что же на самом деле тогда произошло. И мне страшно. Кое-где лодка проваливается в какую-то пену, лишь на пол ладони борта над водой. Под влиянием этих советов глушу мотор слишком рано. Лодка движется по инерции, но становится неуправляемой – врезаюсь не в прогал между дюралек, а прямо в борт одной. Перегруженная железяка разрубает его почти до днища. Тут только все заткнулись, Выскочили с топорами и молотками, подколотили пробоину, чтобы не бросалась в глаза. Но впредь не лезли с советами: кого посрамили-то?
Несмотря на все перипетии партия перевыполнила месячный план. Кроме зарплаты мы получили премию. И в выходные, когда все начальство уехало домой, в Минусинск, Петр разразился свадьбой.
Зачалились к острову с низким, как бы расклепанным ветрами сосняком, обычным в этих местах. Основной достопримечательностью его было то, что здесь, по преданию, некогда баловался с ружьишком самый известный шушенский политссыльный, чье имя и псевдоним варьируются в названиях улиц, площадей, пионерских дружин и т.д. не только ближайшего до поленницы забальзамированного села, но и всей страны…
Люська залезла в продуктовый ларь (в выходные паек не положен, но она же наэкономила!) и приготовила ужин по-праздничному. Закупили у бабушек зелени, откуда-то появился самогон. Участники сабантуя могли шататься как по палубе, так и по полянам, на одной из которых развели большой костер, выставив на пенек спиртное. Кто-то, пользуясь темнотой, разделся донага и полез купаться. Но тут, будто прямо из-под воды, услышал до боли знакомый кашель. Утонул?.. Да нет… Сын генерала на удивление быстро опьянел, и, перепутав каюту с одной из лодок, привязанных к брандвахте, в самой что ни на есть изломанной позе отчалил к Морфею. А остальных теплая летняя ночь и ощущение полной свободы подталкивали к необычным поступкам.
Жених на месте. А вот невеста пропала. Нет и нет ее. Видать, и ее тоже укусила эта зловредная муха, названная Колей шу-шу.
Совсем обнаглела родственница це-це с приближением цивилизации. У кого как проявлялись последствия укуса. Матроска, пьяная, накануне выгнала из своей каюты Петра, действавшего по-хозяйски шумно, а когда тот ушел, впустила к себе Юнгу, который (и это ни для кого не было тайной, даже для шкипера) каждую ночь томился под ее окошком. Леха в отличие от шкипера действовал молча, но, видимо, еще более настырно и грубо. Послышался крик: «Убери руку!», пару раз она обозвала Леху малолеткой. И вдруг умиротворенно замурлыкала: мол, он единственный, кто понимает ее на этой долбанной брандвахте, и послала стрельнуть у кого-нибудь сигарету. И вот свадьба…
Петр разыскивал невесту. Начал с кают. Вдруг шум, крик: «Ах ты, сука!» Шкипер выбежал на палубу и сорвал с противопожарного щита топор: «Сейчас я вам покажу!» - и снова туда.
Приятной расслабленности – как не бывало. Все, кто присутствовал при этом, кинулись следом, вбиваясь в узкий полутемный коридор. Но навстречу уже шли три фигуры. Впереди – шкипер. Он тащил за рукав подхрамывавшего высокого детину лет сорока. Все сразу узнали в нем Генку. У нас он не рабротал, но издавна привечаем был. Мне этот тип с самого начала невыразимо неприятен. У него блеклые глаза, которые всегда отводит, и вихлястые пакостные мысли. Рассказывали, что из родных в Минусинске у него никого нет. Жену и детей уже давно, как ветром сдуло. А «канфортабельная», говорили, была бабец. Их заменили Енисей, рыбалка, дружба с речниками и бессистемное пьянство. В тот раз именно он, проделав немалый путь, привез на своей моторке с полканистры крепака. Следом за ними, оправляясь и ловя стенки руками, шла невеста, которая так некрасиво сорвала праздник.
Всей кучей двинулись на поляну, к костру. Петр решил драться с Гендосом. Вызвал, так сказать, на «дуель». В качестве оружия была выбрана колода карт. Не ожидал, что и в тихий, патриархальный Минусинск уже занесены урковские ухватки. Кто проиграет, тот и лишится «ударом вот этого красного топора (Петр помахал им в воздухе) своего мужского достоинства!» А она – Петр ткнул пятерней в матроску, глаза горели пьяной решимостью, - приведет приговор в исполнение. «Согласна?» Да, ей интересно, она улыбается, снова топорщит грудь – согласна. Играли на пне. В очко. Сколько раз – не знаю, всем уже стало скучно, народ разбредался…
Вдруг Петр смахнул карты, хватанул еще водки и стал снимать штаны. Потом встал на колени и, приподняв трусы, выложил с краю на освещенный костром спил дерева свое, так называемое, достоинство, отклонился, отвернулся и заорал диким голосом – слезы из глаз:
-Руби! И не промажь!..
Взмах…
И возрадовался Бог на небеси и зажмурился Змий в преисподней! «Дуель»-то, оказывается, была настоящей.
Сильный удар отбросил Петра в траву.
Шумицкий, который не участвовал в пьянке, закрывшись с будущей своей женой в каюте, вовремя подоспел. Теперь он возвышался над всеми, потирая свой увесистый кулак: «Ты что, сдурел?» Не выйди Юрка – и концовка истории могла бы быть совсем другая. Невеста, которую он разоружил, наскакивала на него с туфлей в руке, неловко топча бледную поганку своего капрона, который так и не успела закрепить, - мол, зачем вмешиваешься, не твое дело. Но Юрий уже не слушал. Забрав топор, он с брандвахты зашвырнул его подальше в воду. Что окончательно доконало шкипера, ведь никто иной, как он отвечал за инвентарь.
Весельчак и говорун Петька сидел теперь в траве и горько плакал, придушенным, писклявым голосом причитая что-то по поводу поганой своей, загубленной такими вот падлами жизни…
Нас с Колей на свадьбе шкипера и матроски, к счастью, не было. Мы в это время находились в Минусинске: провожали Аллу.
…и дал ему горшечник на память одно из своих изделий. Но он спросил, показывая на кучу брака:
- А это чье? Можно оттуда взять?
- Бери, - усмехнулся тот, - Хоть все. Эт-то од-дному Б-богу принадлежит.
И принес он домой два цветочных горшка, и отдал жене.
- Ва-а-ал ваял, - ни с того, ни с сего скаламбурил. – И с неудовольствием подумал, что все-то у него не только в жизни, но и в мыслях абы как!..
И поставили они оба горшка на подоконник. И в том из них, который был целым и правильной формы, жена посадила кактус. Кактус вырос большим и однажды выпустил три огромных белых цветка.
А другой, с изъянами, оплавленный, ноздреватый, стоял пустым. Но радовал глаз необычностью формы. Когда открывали окно, чтобы проветрить комнату, скважины и трещины этого горшка оживали и тихонько пели. И песня эта была не веселая, не грустная, а такая же, как вся наша окаянная жизнь.
И только в редкие прекрасные минуты, когда отрешившись от дневных забот он садился за письменный стол, чтобы хоть ненадолго остановить время, ему чудилось: нет, не пустой, не бесплодный этот горшок – растет и из него какое-то семя…
Данилыч в понедельник издал приказ: на брандвахте спиртное не пить, даже в выходные и праздничные дни, и впредь чтобы – никаких женщин на борту, за исключением поварихи.
Запомнилась презрительно-победная ухмылка Люськи, которая давно плотоядно подсматривала себе жениха…
- Чинка делки тоить! – одобрительно резюмировал Саня Котов, прочитав бумагу.
Вот такое половодье было на Енисее, а нам-то всего по двадцать с небольшим!..
Приложение.
Стихотворение Юрия Шумицкого:
* * *
Так вот она какая, наша заводь!
Приют поэтов и пугливых птах.
Трос, как лассо, свистя уходит за борт
И прячется на берегу в кустах.
И я бросаюсь в утренние воды
За этим тросом, будто за судьбой.
"Да разве так, едрЕна вошь, заводят?!" -
Несется над сибирскою рекой.
Там, на корме брандвахты, басом хриплым,
Помощников кляня и комаров,
Похмельный ХОхлов, минусинский шкипер,
Сам вместо троса лечь в кусты готов.
А рядом, то бледнея, то краснея
От смысла этих первозданных слов,
Стыдливый покоритель Енисея,
Трос выбирает Вова Соколов.
И грубый трос, крепя надежно,скоро,
Как цЫган черен, крепок, белозуб,
Король наметки, Коля Колмогоров
В таких делах на выраженья скуп.
...Друзья мои, творцы стихов и прозы!
Нас била жизнь и, видимо, не зря.
Она учила доверяться тросу,
Когда уже не держат якоря.
Мы прижимались ненадежным бортом
К душистым земляничным берегам
И полагались на себя и Бога,
Когда ревел опасный перекат.
И наша связь вовек не оборвется,
Войти б в какую гавань ни пришлось!
Нет ничего в руках надежней троса:
Ты потянул - во мне отозвалось.
Мы сядем в лодку и пойдем по створам
Туда, где не пройти речным судам.
И вольный дух отеческих просторов
Наполнит грудь и сил прибавит нам.
1973.
(См. Шумицкий Ю.М. Поздний гость: стихотворения. Челябинск: Книга, 2009.)