У одной девочки был хомячок.
Она назвала его Алексием в честь какого-то знаменитого священнослужителя.
Маме это имя не понравилось и она стала звать хомячка Пушистиком.
Папа не любил разных телячих нежностей и к священнослужителям относился с некоторой опаской, поэтому он дал хомячку имя Чумбаса.
Старший брат девочки увлекался черепашками-ниндзя (мутантами). Он и слышать ничего не желал ни про пушистиков, ни про алексиев с чумбасами и называл хомячка на свой манер то Леонардо, то Донателло.
Бабушка ничего не имела против именования хомячка Алексием, но её память была давно не девичьей, она размякла и притупилась с годами и бабушка постоянно путалась и случалось звала хомячка какими-то чудными именами, вроде Аритмий, Аннексий или Асклепий.
Дедушка ненавидел любых представителей семейства грызунов. Он бы с удовольствием избавился от хомячка каким-нибудь традиционным или нетрадиционным способом. Но так как командовал парадом не он, то ему приходилось называть хомячка сквозь зубы Крысой.
Подружка девочки Оксана мечтала иметь такого же хомячка или похожего или даже непохожего, но хомячка, но ей не позволяли родители. Она называла его Лапочкой и даже Мохнатым Пупсиком.
А подружка Оксаны Наташа называла его Крохотулькой.
Гуляла однажды девочка со своим Алексием во дворе. Вдруг из-за дерева показалась огромная взъерошенная и неприветливая собака. Она довольно быстро двигалась к девочке, с каждым шагом становясь злее и страшнее. В каждом собачьем движении, в том, как поднялась шерсть на загривке, как оскалились зубы и даже в капнувшей на землю капле слюны виделась угроза. Недобрые её намерения были очевидны - пасть её извергала ужасные, хрипящие, слегка булькающие звуки, а глаза горели ненавистью. Девочке казалось, что это дикое исчадие ада и самый, что ни на есть, дьявол во плоти (а каким же ему ещё быть, как не таким вот зверем?). Она стояла маленькая, незащищённая, безоружная, один на один с лохматым, чёрным и злым чудищем, этим невиданным раннее порождением самого мрачного кошмара. Девочка замерла, не зная, что делать, прижала хомячка к груди и что-то беззвучно шептала. Собака же неистовала и расходилась всё сильнее и сильнее, рычание её, и до того неблагозвучное, становилось всё более жутким и хриплым, а взгляд таил в себе столько дикой злобы и жажды крови, что девочке хотелось исчезнуть, унестись куда-угодно, но только бы подальше от этой твари. Собака же подступала всё ближе и ближе. Рычание её сменилось громким, хриплым лаем, несколько глухим, но невозможно, невыносимо пугающим, до самых-пресамых жил. страх сковал девочку, не липкий, не противный, обычный детский страх. Громче и злее становился собачий лай, сильнее дрожала девочка. Лицо её было бледно, глаза округлились, наполнились слезами, но плакать она не могла и сглотнуть не могла и даже закричать не могла, а только прижимала хомячка к груди и шевелила, шевелила потерявшими цвет губами.
- Ах ты, падлюка! - раздался где-то за спиной дедушкин голос. Девочка вздрогнула.
Собака остановилась и прекратила лаять.
- Прибью сучку! Задушу гадину! - дедушка поднял с земли палку. Взгляд собаки моментально стал пугливым, шерсть улеглась. Она внимательно следила за приближающимся дедушкой. Тот не очень умело кинул в сторону собаки палку и разразился новой порцией стариковского, негромкого, но действенного гнева. Собака повернулась и исчезла. Дедушка ковылял, прихрамывая. Подойдя, он обнял внучку, стал гладить её, дрожащую, дрожащей своей рукой и сиплым голосом приговаривать:
- Не бойся, детушка, всё хорошо, нет собаки, ей, наверное, крыса твоя не понравилась, ну, бывает, всяко бывает, а как же, испугалась, маленькая, идём домой, бабушка пирог яблочный испекла, пирог, ага.
И они заковыляли домой вдвоём. Почему вдвоём? Втроём.