Сергей СОРОКА
ПОПРАВЛЯЮ
В отнятом у деда амбаре
учился я в школе семь лет.
Постигла нас лютая кара –
и нам же прощения нет.
Зерно обрабатывал деда,
успешно он им торговал
пока не нахлынули беды,
комбеды – кровавый обвал.
Расстрелянный дед мой поныне
стоит коммунистам в упрёк ,
его обдувают степные
то ветер безумья, а то – ветерок.
Я крест поправляю весною.
Осенней печальной порой
беседует деда со мною... –
любуемся с ним мы зарёй.
БЫВАЕТ ГРУСТНО
Люблю поспорить с ветром буйным,
я подставляю грудь ему,
стихийной ноченькою лунной
иду печальный по селу.
Не видно проблеска по жизни,
не видел мамы никогда,
по ней я не справляю тризны.
Бывает грустно иногда...
Иду по полю в дали юный,
относит ветер грусть мою.
Люблю бороться с ветром буйным,
но песни грустные пою.
ПОТРЕПЫХАЛАСЬ
Душа творит эфирный выдох
Е. Парфёнов
Строка строкою знаменита
и звоном легким неспроста,
она вся мыслями увита,
жива, Душа её чиста.
И радость не измерить строчкой,
которую забыл вчера
и не в связи ли с заморочкой
строка на кончике пера
потрепыхалась, словно рыба,
хвостом серебряным махнув,
вдруг превратилась в глыбу
и, смысл дугою изогнув,
исчезла между междометий,
оставив точечный финал,
которого я не заметил,
войдя в стихийный этот зал,
где всё блистало и сверкало
великолепной чистотой.
Читал, и всё мне было мало,
я наслаждался высотой
полёта мыслей, вероятно,
и мне хотелось воспарить.
До точки было не понятно,
что мыслей шёлковая нить,
быть может, даже Ариадны,
меня по строкам увела,
устроила духовный праздник,
расправила мои крыла.
Владимир СОКОЛОВ
Поэт, чувствующий нюансы природы
и технического процесса.
СЕНТЯБРЮ
СЕНТЯБРЬ
Огонь очистительный пышет,
варенья, компоты кипят,
и ухо глубокое слышит,
как будет шуршать снегопад.
Но солнце ещё огнетворно,
и вольные воды теплы,
и песней заряжено горло
от духа сосновой смолы.
А ночи всё гуще от хлада,
С деревьев вальсирует медь,
и в свитре Афина Паллада,
и грозы устали греметь.
СЕНТЯБРЮ
Учитель учит по программе.
Программу составляет власть,
чтоб ей с вершины не упасть
в непредсказуемом бедламе.
Штампуют паству, чья судьба,
когда пальба – тогда пальба,
когда работа – так работа
всем скопом до седьмого пота.
Плюс уважение к деньгам,
плюс поклонение богам
и бесконечное терпенье,
и в планах власти рвенье, рвенье.
Когда ж обвал терпенья крут,
стихийно возникает бунт.
В Эйнштейны прут ученики
учёбе нашей вопреки.
***
Приемлю в жизни нашей трудной
сквозь ярость, боль её и пот
Гражданской лиры голос трубный,
её торжественный полёт,
слепую мощь её моторов,
её тяжёлую броню
и назидательных повторов
неисправимое меню…
Всё я сознательно приемлю
и даже злые слёзы лью,
когда она в пике об землю
ломает голову свою…
САМОСОЖЖЕНИЕ
Мы, развитые старики,
не бережём былую дурость.
Сжигаю старые стихи
за конъюнатурность и натурность.
Они – по счастью – не прошли
по колеям издательств прошлых, -
в них,
редактируя, нашли
осколки отклонений пошлых.
Марксизма не хватало там
и рабских самоотречений
и не по тем они путям
не тех разведали течений.
Вот только этого и жаль, -
чтоб было пошло и отклонно,
и нечто, и туманну даль
теперь люблю определённо.
И если в хламе прошлых лет
найду четыре-пять жемчужин,
то разрешу тебе, поэт,
я кегу пива взять на ужин.
КАЖДОМУ СВОЁ
Роскошных женщин нежные стада
идут сквозь шум театров и оркестров,
и фимиамов вечная страда
их тонко расставляет по реестрам.
И я б курил им тоже фимиам,
и я б служил им утром, днём и ночью,
но я – увы – как гость бываю там
и очень редко вижу их воочью.
Не для роскошных женщин создан я.
Подруга у меня – как есть – простая –
подбросит нужды, сути не тая,
и разлетится вдруг созвучий стая.
Преображаюсь в гения семьи.
Кручусь, как вор, зверею, как добытчик…
И где они, созвучия мои,
в холодной сваре деловитых стычек…
Но вновь найдут созвучия меня,
когда уснёт подруга утомлённо.
И пот пролью, метафоры граня,
и ставя строф тяжёлые колонны…
И вот тогда, над счастьем и бедой,
и сквозь иносказания любые
плывут во мне прекрасной чередой
роскошных женщин
тени голубые.
В ЭФИРЕ
Кассетник врубаю утрами
и жду из эфира свой кайф.
Эстрада пыхтит под парами,
держа микрофоны в руках.
Завоют, как дикие звери,
заплачут как дети легко,
и кою их меркою мерить,
и где ты, моя «Сулико»?
Под гамом, под хламом, под хамом
изломан мелодий полёт,
разбросаны черти по храмам,
чтоб с рёвом выкачивать пот.
От смрада чернеют иконы,
и божий тушуется лик...
их вопли врастают, как корни,
их гонор хрипповый
велик.
За ними плясушки-вертушки,
кувшины с соблазном без лиц,
святым раздают равнодушно
сверкающий жар ягодиц...
За ними о папе и шляпе...
За папой – захрюкавший джин...
И вдруг
по заказу
Шаляпин
спускается с вечных вершин!
ИСПОВЕДЬ
По осени в поле просторном,
в закатный безветренный час
я встретился с нашим мотором
и слушал рокочущий бас...
Решив с бригадиром вопросы,
стоял и курил тракторист,
и к нам с одинокой берёзы
планировал высохший лист.
Был воздух прозрачен и сладок,
стернёй золотился угор...
– Мой путь был сравнительно гладок, –
бурчал басовито мотор. –
Я не захирел от напруги,
не глох на полях сентября,
рабочие жёсткие руки
меня собирали не зря.
Валы мои, кольца и поршни,
как раньше, чисты и тверды,
и я не искал, где попроще
работа суровой страды...
Я слушал, волнуясь, конечно,
мы с этим мотором – родня.
Рычащая исповедь нежно
теплом овевала меня...
Горячего хлеба горбушку
всегда придержу я у рта.
В ней духом пьянящая душу
мотора того теплота.
ПУЗЫРЁК ЧЕРНИЛ
Среди докучных валерьянок
я поиск тщательный чинил
и обнаружил в куче склянок
невинный пузырёк
чернил.
Была немедленно забыта
причина поисков моих.
Была немедленно открыта
заявка новая на стих.
Отвага затопила рифы,
на тему выдала патент.
Весёлые девчонки-рифмы
удачно сладили квартет.
Легко и радостно дышалось,
погибла чёрная хандра,
всё так удачно завершалось
чернильной свежестью пера!
Чего не сделали таблетки,
чего настой не починил,
завоевалось без разведки
всесильным
пузырьком чернил.
Умри ж,
медикаментов каста,
а ты, ста снадобий гибрид,
живи, как лучшее лекарство
от всех и болей, и обид!
Ю.Н.
Я мёдом твоим от простуды лечился,
от благости жизнью лечился твоей
и сладко не петь у тебя научился,
хотя по природе своей – соловей.
Сначала друг друга мы просто терпели,
но в тайное тайных проникли, дружа.
Нужны ли цветку соловьиные трели?
Красавица-роза без них хороша.
Надежды Земля излучала над нами,
и сидя на милом для сердца суку,
мы людям дорогу торили ночами,
лечебного яда вливая в строку.
Мы лезли на дерево острых прозрений,
себя не жалея по зрелости лет,
и долгую горечь своих невезений
тащили с собой беспощадно на свет.
А дерево грозно скрипело, качаясь,
листву обрывали ветра перемен,
и даже за чашкой дымящего чая
нас не отпускал нарастающий крен...
Мы были пророки, не зная об этом, –
опасное дело в российской глуши...
И где ж ты скитаешься с белым билетом?
Явись, как всегда, в ночь-полночь,
расскажи.
УХОЖУ
Ухожу, не рад минорной гамме,
ухожу, дыша так сладко, я...
Тихо шепчет лето под ногами,
отбывая в южные края.
Солнышко последней лаской нежит,
женщины – последним декольте,
облака накапливают нежить,
с ветки лист
заводит фуэте...
Ухожу с прощальною печалью
в мир фантазий, за желанный стол,
там найти любовь и счастье чаю,
там укрыться от российских зол...
Владимир КОРЖОВ
Поэт написавший свою книгу.
***
Талант растратил понемногу,
Всё оставляя на потом...
Бог подхлестнул меня кнутом,
Но поздно – кончилась дорога:
Овраг, болото, бурелом...
***
Всё чаще стали
сниться
Покойные друзья –
К вам переселиться
Мне пока нельзя.
Всё чаще стало
сниться
Новое жильё –
Мне в нём поселиться
Время – не пришло.
Мне рано мир
оставить,
Где жил, грешил,
любил...
Я книгу не оставил,
Грехи – не замолил.
Кто маму похоронит,
Если я умру?..
Тоскливо ставень
стонет,
На утреннем ветру.