Часовщик
Часть первая
Его звали Вагнер. Больше всего на свете он ненавидел музыку. Названный так по нелепой прихоти родителей-музыкантов (матери и отца – скрипки и альта), он с неизменным ужасом оттягивал в минуту знакомства с новым человеком тот самый момент, когда придется произнести своё имя – такое красивое, громкое. Имя, которое можно пропеть густым могучим тенором, вызывая в памяти случайного знакомого увертюру «Фауста» или отголосок «Летучего голландца». Но именно тот факт, что он не имел к своему имени никого отношения, вызывал наибольшую злость – казалось, что у него и вовсе нет имени, что среди живущих Вагнер всего лишь призрак, ежедневно мучающийся осознанием своего ничтожества.
Проходя по утрам вдоль каналов и рек родного города, заглядывая в их зеркальную тьму, он пытался увидеть себя на фоне его красоты, его великолепных дворцов, качающихся на тёмных волнах Невы. Увидеть себя среди проплывающих в этой воде облаков, среди их смешавшихся красок и образов, где уже невозможно различить небо и землю, волны и кружево деревьев. Все смешивалось, как в старом калейдоскопе его детства. Калейдоскоп можно было слегка наклонить, взглянуть в волшебное окошечко, и тогда фантастический мир открывался взгляду: изумруды, сапфиры, алмазы, александриты перетекали друг в друга, открывая совсем другой мир – мир, который, несомненно, лежал где-то восточнее рая. Вот и дворцы так же смешивались, плыли, убаюкивая себя, не чувствуя ни времени, ни пространства... Вечные, загадочные, полные прошлого – страшного и прекрасного. Но Вагнера не было в этих волнах, он со своим маленьким ростом и обыкновенным туманным лицом без возраста не вписывался в удивительную мистическую картину города. Этот город любил высоких стройных героев, равных ему по красоте и блеску; или тех, кто проникал в самую его душу – тёмную, величественную, увенчанную золотыми шпилями, отгороженную от посторонних и изящной витой решёткой Михайловского сада, и великолепной решёткой Летнего (соединённых одной историей и одной кровью, не пролившейся у Летнего, но позже вызвавшей к жизни поистине неземное видение храма Спаса-на-Крови).
Этот город – таинственный, загадочный, состоящий из невероятного количества разноцветных стёклышек, которые преломляли свет его души, взгляда, жил рядом с Вагнером, не пуская в хоровод своих странных загадок. Он был всего лишь наблюдателем, поймавшим случайный луч иной реальности, иного мира. Мира, в который можно украдкой заглянуть, но никогда не стать его частью…
-1 -
Его утро начиналось так же, как и утро тысяч других горожан: пасмурный осенний свет в высоком окне, промозглая сентябрьская сырость, вливающаяся в приоткрытую форточку вместе со звуками просыпающейся улицы. Совсем еще близкие, тёплые сны, смысл которых можно уловить, если найти в памяти ускользающую ниточку их ночного шёпота. Странные сны, пугающие своей реальностью и откровенностью. Они тихо спешат к входной двери, стараясь не быть пойманными едва проснувшимся сознанием. Они ускользают в узкую дверную щель, чтобы спуститься по ступеням широкой лестницы, не касаясь перил, и успеть уйти из города вместе с рассеивающимся туманом в лесные болота, в самую гущу леса, туда, где можно спокойно дремать до следующей полуночи.
Сны Вагнера обладали исключительностью, закономерной для всех, кто не видит в своем существовании вполне определённого, распланированного на долгие годы вперёд смысла. Именно во сне он видел свою настоящую жизнь, был хозяином всего, что с ним происходило. После бесцельного дня, проведённого на скучнейшей работе, он приходил домой и ужинал, не ощущая ни вкуса, не запаха еды. Затем, после бесплодных попыток занять своё время хоть чем-нибудь, пытался заснуть, отвернувшись лицом к старой спинке когда-то роскошного кожаного дивана времён того самого советского монументального классицизма, который позже стали называть сталинским ампиром. За долгие годы коричневая кожа дивана побледнела, тысячи мелких прожилок, словно русла бесчисленных рек, растеклись на север и юг, так и не найдя выхода к морю. Вагнер рассматривал эти русла, иногда проводя пальцем вдоль их течения, пытаясь, как в лабиринте, отыскать верный путь к истоку этих рек. Не находя его, он начинал засыпать. Комната уплывала, как старый потрёпанный штормами корабль, напарываясь на рифы соседских голосов и уличного шума за окном. Но вот шум становился всё тише, море снов начинало дышать в ушной раковине всё громче и громче, пока, наконец, не заглушало остальные звуки. Вагнер чувствовал, как его тело раскачивается на морских волнах какого-то другого мира, пустого и тёмного, не наполненного ещё ни образами, ни словами. Мира, владельцем которого был только он один.
Приподнимаясь из этой тёмной воды, сновидец осматривал бесконечные просторы иной реальности в ожидании момента, когда начнёт оживать полотно его фантазий, на котором проступят лица тех, кого Вагнер захочет видеть этой ночью. Но в этот раз всё было иначе.
Качнувшись всем телом, проступает в тёмных волнах пока неясный образ, одетый в темный плащ, похожий на рясу монашеского ордена капуцинов. Вот он уже поднимается из воды, но ряса его абсолютно суха, а взгляд так тяжёл, что Вагнер отступает на шаг, и холодные морские брызги взлетают вокруг него.
Тысячу раз вызывал Вагнер из этого океана тьмы образы тех, с кем расстался давным-давно, но хотел бы увидеться снова. Видения отца, матери и остальных давно потерянных близких были неизменно молчаливыми и печальными. Взглянув на Вагнера, они таяли, рассеиваясь в морском тумане, и уносились белой пеной к далёким берегам прошлого.
Иногда из воды поднималась она, вечная Лилит, принимая бесконечные образы женщин всех времён и мастей. Её обнажённое тело было покрыто жемчугом – бусинами морской воды, которая не стекала с бархата её кожи. Её чёрная женственность сливалась в запахи, от которых голова Вагнера и весь мир его сновидений шли кругом. Вокруг её тела всегда полыхали языки пламени, которое не обжигало ни её саму, ни его руки, когда он прикасался к ней. Он мог не бояться её, как боялся обычных женщин земного мира, которые редко обращали на него внимание. А если и обращали, скорее из жалости. Она же выполняла любой каприз, наполняя тело и душу лёгкостью; пьянила, как молодое вино, и дарила Вагнеру осознание собственной значимости. Изменчивая, как закатное небо над его океаном, она появлялась ниоткуда и исчезала в никуда, всегда следуя его желаниям, оставаясь при этом загадочной и таинственной, словно не им она была придумана и не им извлечена из бездны небытия. Но каждый раз отголоски её присутствия долго таились в его крови, снова и снова вызывая желание коснуться Лунной Богини, пусть даже ценой собственной души. Души, которая с каждой такой ночью становилась в нём всё более холодной и неподвижной, как далекая ледяная звезда Алголь.
Но сейчас Вагнер был весь погружен в созерцание сумрачной тени в монашеской рясе. И не то чтобы страх – скорее, некоторое напряжение возникло в нём и мешало произнести первое слово и заговорить с тем, кто был извлечён из глубин подсознания сегодняшним сном. Вот Вагнер наконец собрался, и его внезапная растерянность перед тенью в сутане прошла. Он сделал шаг вперёд. Но монах заговорил первым…
- 2 –
Вагнер служил часовщиком. Небольшое ателье на Садовой, в котором он проводил большую часть своего времени, было совсем старым, оставшимся в наследство новому городу от прежнего. Такие островки прошлого ещё можно найти на улицах среди разноцветных реклам и витрин, подмигивающих прохожим огоньками роскошной, но не всегда доступной жизни. И только кое-где оставшиеся театральная касса, ремонт обуви или часов, почта или старое кафе напоминают сердцу о чём-то знакомом и родном, но уже навсегда потерянном для следующего поколения.
Вагнер не любил свою работу, однако она позволяла ему свести к минимуму общение с миром. Просиживая целый день в царстве металлических механизмов, Вагнер видел в них маленькие живые тела часов, в которых билось незамеченным кварцевое сердце, одетое в полированный корпус под золото или серебро.
По часам, которые заказчики приносили в ремонт, можно было узнать о людях многое: положение, характер, мечты, прошлое. Наручные, карманные, настенные, настольные, напольные. Часы, часы, часы… Портативность, размер, механизм измерения… Они сменяли друг друга в мастерской Вагнера как маленькие и большие напоминания о том, что время сменится другим временем, перетекая песком из минуты в минуту, из часа в час, из столетия в столетие. И его, Вагнера, это самое время поглотит, не оставив даже следа от его нелепой одинокой жизни, наполненной неясными образами сновидений.
Этот день – понедельник, Вагнер готовился провести в ожидании конца рабочего дня, постоянно поглядывая на белый циферблат больших старых часов над его столом. Часов, за которыми много лет назад так и не пришёл хозяин.
Но вот кто-то постучал монеткой в стеклянное окно, отгораживающее мастерскую от остального пространства ателье. За стеклом, наклонив голову к вырезанному в нём проёму, стоял молодой брюнет. Его глаза были слишком синими, кудри вились слишком крупно – и Вагнер почувствовал острый укол в самое сердце. Это случалось с ним всегда, когда он видел несомненно красивого человека, красивого той светлой, правильной красотой, которой Вагнер не обладал никогда. Молодой человек улыбнулся и протянул в окошко старый серебряный «Breguet» – настолько редкий, что Вагнеру пришлось затаить дыхание, чтобы не выдать своего волнения. Тот самый «Breguet» 1808 года. «Когда в кармане репетир, в темной комнате или на неосвещенной улице можно узнать время, не зажигая свечей и ламп. Достаточно нажать на кнопку, и часы ударами маленького молоточка отобьют текущее время. Удары низкого тона соответствуют количеству часов, удары высокого тона – количеству полных четвертей» – Вагнер запомнил это со времен учёбы в техникуме. Но он и не надеялся увидеть когда-нибудь такие часы у себя в руках. Неведомое ему ранее любопытство пробудилось в душе, и Вагнер перевёл глаза с часов на молодого человека.
– Почините? – спросил тот тихим баритоном. – Сколько это будет стоить?
Вагнер никогда не был альтруистом – он брал за работу ровно столько, сколько положено, лишь иногда добавляя несколько сотен рублей к счёту явно небедного заказчика. Несколько минут подержав в руках серебряный брегет, Вагнер испытал острое желание не расставаться с ним как можно дольше… Только бы проводить пальцами по блестящему корпусу, совсем не тронутому временем, снова и снова, смотреть сквозь тонкое стекло, кажущееся таким хрупким, на узорную вязь стрелок, на безукоризненно белый циферблат с лёгким эхом минувшего времени, что оставляет на старинных вещах отпечаток магии чужих судеб – жизней тех, кого пережила эта восхитительная вещь.
– Я починю его бесплатно, – ответил Вагнер, удивляясь своему внезапному порыву. – Вы можете прийти за ними через три дня, оставьте свой телефон и имя, – добавил он, убирая драгоценные часы в стол.
Брюнета звали Юрий, и он обещал вернуться, как только Вагнер снова вдохнёт в жизнь в этот старый, но удивительно крепкий и точный механизм, равного которому не видели ни эта мастерская, ни те, кто в ней служил. Когда стрелки на циферблате часов над столом дошли до спасительных цифр шесть и двенадцать, Вагнер выключил старую лампу, раскалённую от целого дня работы. Он снял с вешалки старый плащ, точный цвет которого не помнил даже он сам, затем, посмотрев по сторонам, осторожно открыл ящик стола и вынул брегет. Цепочка скользнула вдоль ящика как серебряная змейка и уютно легла в ладонь. Прежде чем положить в карман, Вагнер с восхищением посмотрел на часы ещё раз. Затем взял зонт и вышел из мастерской в дождливый сентябрьский петербургский вечер.
- 3 -
– Часы, где часы?! – голос монаха гремел над морской гладью как удар молота по наковальне – отрывисто и грозно. От этого голоса хотелось убежать, скрыться, засунуть голову под подушку и сжать её, чтобы заглушить болезненный звон в ушах.
– Часы, где часы?!
Вагнер стоял, не в силах двинуться с места, боясь сделать шаг в какую-нибудь сторону. Да и тёмная зеркальная гладь мелкой воды не имела ни конца, ни края… Повсюду были только вода и чёрное небо, начинавшее, как разбитое зеркало, рассыпаться под яркими всполохами бело-синих молний, пронзающих горизонт своими остро заточенными клинками.
Вагнер ждал, что сон прервётся. Самостоятельно, без его вмешательства. Хотя как он мог вмешаться? Впервые всё вышло из-под его контроля, и он, словно маленький мальчик в ожидании наказания, мог только лишь стоять по колено в воде, ожидая того, что случится дальше, и вздрагивая от внезапно налетевших порывов ледяного ветра.
Ряса монаха развевалась, ветер становился всё сильнее… Вот монах сделал шаг в сторону Вагнера и, переходя на шёпот, начал отрывисто повторять: «Только день, у тебя есть только один день, Вагнер. А потом тьма поглотит тебя, туман вольётся в твоё окно, и ты поймешь, сколько призраков старых болот бродит рядом с тобой, ежедневно заглядывая в твои глаза; сколько их таится под сводами старых подвалов твоего города, бродит по ночным улицам – неуспокоенных, жалких, ожидающих того, кто повернёт время вспять и отпустит их на волю. Часы, Вагнер, отдай мне часы… И я верну тебе мир твоих сновидений».
Вагнер открыл глаза и резко сел на своей узкой постели, с силой зажав уши и пытаясь остановить наконец звучание страшного голоса у себя в голове. В комнате было темно и холодно. Будильник остановился на пяти утра, но минутная стрелка ещё совершала короткий прыжок туда и обратно, пытаясь вырваться из внезапного плена сломанного механизма. Вагнеру было страшно – реальность сна оказалась настолько сильной, что сомнений не оставалось: и тень в рясе, и молнии, и ветер – звенья одной цепи. Точнее, цепочки серебряного старинного брегета... Но что это за часы, что за человек?
- 4 -
Юрий был старше своих сокурсников – он поступил в университет в том возрасте, когда другие должны вот-вот закончить учебу. Он был мальчиком из хорошей семьи, но его увлечения лежали в плоскости, далёкой от интересов родителей. В огромной библиотеке отца, среди книг по истории и юриспруденции, журналов по адвокатскому делу и экономике, Юрий неизменно отыскивал пыльные фолианты, случайно затесавшиеся в эту коллекцию. Это были книги по мистике и астрологии, хиромантии и демонологии. Словом, то, что отец держал в доме просто в силу антикварной ценности.
Менли Холл и Ямвлих, Элифас Леви и Папюс часто соседствовали на столе Юрия с Гомером и Овидием, Платоном и Кантом. Пытаясь совместить разум и чувства, мир невидимый с миром материи, Юрий всё чаще приходил к выводу, что эти миры соприкасаются, перетекая друг в друга, и лишь тонкая-тонкая стена отделяет их. В стене этой, несомненно, должна обнаружиться дверь, а к ней наверняка существует ключ. Поиском этого ключа Юрий и занимался. Книг о мистике становилось в доме всё больше, а веры отца в то, что из сына выйдет толк – всё меньше. Вместе с верой таяло и взаимопонимание. Поэтому, поступив в университет, Юрий переехал в скромную студенческую комнату общежития.
Но ни один путь не приводил ни к тайной двери, за которой написанное в тайных книгах приняло бы иное, понятное и ясное значение; ни к ключу, которым эту дверь можно открыть, чтобы сделать шаг в неизведанную реальность, расколотую на многие, многие миры Вселенной.
Только однажды этот ключик мелькнул в старом дневнике прапрадеда. Тот приехал в Петербург из польского Кракова в надежде поправить свои финансовые дела. Прапрадед Михаил был, по рассказам родственников, красивым поляком, которому удача сопутствовала в любых начинаниях. Юрий любил перечитывать его чудом сохранившееся дневники и учётные книги. Круглый, с завитушками, почерк прапрадеда был похож на почерк самого Юрия. Точнее, Юрий просто старался подражать этому красивому почерку, переплетавшему в себе и цифры бухгалтерии, и рассказы о любовных похождениях, и непонятные пентаграммы с причудливыми буквами и знаками.
В этих-то дневниках Юрий и прочёл историю о серебряном брегете, подаренном прапрадеду умирающим цыганом где-то на пути следования в Россию… Ночью, выйдя покурить на едва освещённый полустанок, Михаил увидел в придорожной траве человека, несмотря на август одетого в длинную лисью шубу. Даже в скупом свете фонаря и вагонных окон было заметно, что шуба перепачкана кровью. Михаил подошёл ближе, ещё не зная, что делать: попытаться помочь самостоятельно или позвать проводника. Тут незнакомец зашевелился и коротким жестом подозвал к себе. Стоило только Михаилу подойти и наклониться, как незнакомец неожиданно сильно схватил его за руку, заставляя опуститься на землю рядом с собой. Михаил увидел чёрные блестящие и совсем молодые глаза на старом изрезанном глубокими морщинами лице. Цыган смотрел Михаилу прямо в глаза, не отрываясь ни на секунду. Затем с усилием и явной болью вытащил из нагрудного кармана серебряные часы и, отпустив наконец руку Михаила, захрипел по-польски:
– Проклятые… Проклятые… Разбей…
Посмотрев ещё несколько секунд в глаза Михаила, цыган прикрыл веки и медленно опустился на землю, затихнув навсегда.
Михаил взглянул на свои ладони, перепачканные ярко-алой кровью; на серебряный круг часов, украшенный цветочным узором; на длинную крупную цепь, уютно свернувшуюся змейкой в его ладони... Казалось, часы светятся холодным голубоватым светом, зовут лишь слегка нажать на свой серебряный корпус, чтобы можно было увидеть, что там внутри… Когда Михаил смог наконец оторваться от часов и взглянуть в сторону железной дороги – поезда уже не было.
- 5 –
Вагнер снова и снова возвращался к своему сну. Страх белой влажной простынёй окутывал его тело, сжимал горло невидимой рукой тёмного монаха, которого память вызывала из холодной воды. Вагнер боялся закрывать глаза, поминутно нащупывая в кармане брегет, ставший за вечер и ночь предметом его восхищения и ужаса. Он убеждал себя в том, что этот сон – всего лишь попытка подсознания рассказать ему самому о страхе лишиться часов, отдать их истинному владельцу, потерять этот голубоватый серебряный свет и змейку цепочки.
Вагнер позвонил на работу и, впервые за долгие годы сославшись на болезнь, не пошёл в мастерскую. Отыскав на антресолях пыльный ящик с необходимыми инструментами и, расстелив на круглом столе черную бархатную салфетку, Вагнер положил на неё брегет, намереваясь вдохнуть жизнь в его металлическое тело.
Он разобрал часы, как вдруг ему показалось, что он слышит тихий шёпот за своей спиной, словно кто-то неведомый приближается к нему, заглядывая через плечо, всматриваясь в россыпь круглых зубчатых механизмов на столе. Невидимые крылья хлопали в комнате, шаги становились чётче и чётче… Вагнер всё чаще оборачивался, пытаясь поймать хоть тень той тени, что скользила по комнате за его спиной. Иногда ему казалось, что целый легион чёрных ангелов стоит за ним, ожидая момента, когда стрелки вздрогнут, и часы снова наполнят этом мир своим серебряным боем. Словно что-то важное случится в тот самый момент, когда украшенная цветочной вязью крышка брегета легко откинется и часы проиграют свою неведомую мелодию.
Вагнер, который так не любил музыку и был готов бежать от любого аккорда, взятого на гитаре или фортепьяно, с трепетом ждал мелодии старого брегета. Он уже перестал оборачиваться, низко склонившись над часами, погрузившись в мир их позолоченных лабиринтов, лестниц и блестящих колёсиков, крутящихся и зовущих встать на свои опасные движущиеся ступени…
Ещё одно движение руки – и часы пойдут, жизнь вернется в их прекрасное серебряное тело, а Вагнер почувствует себя божеством, вдохнувшим душу в то, что было пустым, холодным и мёртвым. Одно движение – и острые рапиры стрелок вздрогнут и начнут своё неторопливое движение по лунному диску циферблата. Ещё только одно движение…
Внезапно мир вокруг Вагнера начал темнеть, черные ангелы, появившись из ниоткуда, обступили стол со всех сторон, грозно поднимая огромные крылья, расправляя их над широкими плечами, заслоняя тусклый свет электрической лампочки над столом. Комната начала кружиться перед глазами Вагнера, сливаясь в тёмный круг шёлковых перьев, в огромный чёрный зрачок монаха, повторяющего: «Часы, где часы?!».
Всё быстрее и быстрее кружился потемневший мир, пока Вагнер не потерял сознание и не упал рядом со столом, успев всё-таки поймать словно в замедленной съёмке падавший следом за ним серебряный брегет.
- 6 –
Юрию нравилось бродить по городу. Они подходили друг другу как нельзя лучше – красивый на фоне красивого. Юрий платил городу большой любовью ко всем его улицам и площадям, которые часто навещал в любую погоду и время года. Весенний ветер приносил запахи тающего на Неве льда, заставляя приподнимать воротник пальто, но всё-таки вдыхать этот ветер полной грудью. Лето кружило Юрия в долгом вальсе белых ночей, околдовывая плывущим над городом корабликом, покачивающимся на волнах облаков. Снежная зима неизменно оборачивалась венецианским карнавалом, в котором мелькали белые кринолины коломбин и длинные рукава грустных пьеро. Осень приносила с собой желание взять в руки кисть, чтобы повторить в акварели оранжево-жёлтые краски Михайловского парка с его багровым островом Инженерного замка и трогательной легендой о том, что образцом для необычного красновато-кирпичного цвета замка, бедному, бедному Павлу служила перчатка, оброненная во время бала его фавориткой Анной Лопухиной.
Были и другие места, которые притягивали Юрия с такой же силой, как эта каменная кладка, ров и рыцари у ворот замка императора, – Банковский мостик, набережная Обводного канала, Петропавловская крепость с ее легендой о Святом Граале, дом Распутина на Гороховой. Этот список можно продолжать до бесконечности…
Город – призрак, город – мечта, город, наполненный образами разных религий, которые, смешиваясь, дают удивительный неземной свет, встающий над Петербургом по вечерам. Свет, который видят только избранные. Он почти поглотил старых богов. Вот только некоторые никак не хотели сдаваться…
Длинные бурые корни древних верований тех, кто жил на этой земле задолго до того, как Пётр задумал заложить здесь город, опутывают всё пространство вокруг Петербурга и за ним. Они таятся не только в невидимом мире, но и в архитектуре, в которую вкрадывается осторожное мудрое язычество. Словно древние боги нашептали белой ночью особенно тонкой, восприимчивой душе творца свои былые образы. Это они уводили путешественников вниз по течению Невы, в свои последние прибежища – леса и болота, туда, где еще можно найти их следы на старых камнях.
Там Нева выходит из своих каменных берегов и течет вольно, игриво плескаясь мелкими волнами, похожими на чешую огромной рыбы. Она словно дама, выскользнувшая из тесного туго зашнурованного корсажа и надевшая пестрый девичий сарафан, бежит навстречу заходящему солнцу. Стремится туда, где запах травы смешивается с медовым ароматом клевера, где можно отдохнуть от всех, кто смотрит на её волны из-за гранитных парапетов и торжественных мостов. Здесь ничего не вынуждает реку течь плавно, следить за собой, помнить о своём статусе и нести себя медленно, с достоинством, доверяя гранитным берегам лишь слегка придерживать её шлейф, сотканный из белой кружевной пены.
Вот река вольно течет вдоль изумрудных берегов, забыв на время о своём недавнем величии. Она становится всё тоньше и тоньше, убегая всё дальше от города и его забот. Вечерний туман разливается над её гладью и огромные валуны по обоим берегам кажутся ей не менее красивыми, чем городской гранит.
Но никто из людей не помнит уже о том, что именно этим валунам поклонялись когда-то их предки, и они когда-то были полны для них красоты и величия. Огромные спящие великаны лежат теперь никем неузнанные и сами не верят в своё славное, таинственное прошлое.
Но один камень был особенным – под его мхом, никем не замеченные, хранились древние письмена, оставленные угро-финнами или древними славянами. Юрию казалось, что он нашёл тот самый Велесов, Суур-киви или бесов камень, как называли его те, кто не знал истинную природу и назначение таких камней. Когда христианство влилось в верное стихиям язычество, уже дрогнувшее под напором новой религии, на всей территории северо-запада Руси ещё долгое время сохранялся культ камней. Его не удалось побороть настойчивым миссионерам, но они смогли выветрить из памяти народа истинное значение культа и переосмыслить его согласно новому пантеону. Камни, которые так и не стали прибежищем нового бога, заклеймили как проклятые, чёртовы и «поганые». Вот и этот валун высотой метров в пять нажил себе славу тёмного капища. Однако Юрию нравилось прижиматься к камню спиной и смотреть в реку, которая отражало небо, или в небо, в котором текла молочная река облаков. Мир, казалось, замедлял свой бег, травы пахли сильнее, и в душе царил тихий светлый покой, так похожий на тот, что охватывал Юрия в тёплом полумраке Казанского собора, где воздух пропитан ладаном и каждое движение кадила кажется взлётом карманных часов в руке опытного гипнотизёра. Глаза начинают медленно закрываться, хочется прижаться щекой к гладкому мрамору колонны, слушать тихое пение хора и вдыхать волшебный воздух, ароматным облаком повисший в сумраке храма. Юрий не видел большой разницы в том, где должен обитать дух божества. Всё мироздание было пронизано этим лучезарным светом, источник которого питал его душу так же, как электростанция зажигает тысячи маленьких лампочек, если их собственная лампа накаливания готова к тому, чтобы принять этот свет.
-7-
Поезд словно беззвучно растворился в воздухе, хотя Михаилу казалось, что он подошёл к умирающему цыгану всего минуту назад. Мужчина поднялся с колен, всё ещё сжимая в руке серебряные часы. До Петербурга было не так далеко, но вокруг – только огромные поля, где-то вдалеке таящие на своих окраинах начало изумрудного дремучего леса.
Казалось, небо просветлело всего за полчаса, раннее утро разлилось по полям, унеся с собой и туман, и ночную прохладу. Михаил осмотрелся ещё раз, обдумывая, что делать дальше. Он уже двинулся в сторону железной дороги, отряхивая грязь и траву с колен, как вдруг понял, что цыган, оставивший ему свою, наверное, единственную ценность, так и останется лежать у безлюдных путей…
Багаж Михаила пропал вместе с исчезнувшим поездом. Старый отцовский кинжал, которым можно вырыть могилу, остался в маленьком чёрном саквояже. Можно было просто уйти, но что-то большее, чем просто совесть и жалость к погибшему, не отпускало Михаила с полустанка. Наконец он принял решение: нашёл в поле, чуть вдалеке от железной дороги, ровное место, раздобыл крепкую сухую палку и принялся копать. Земля была сухой и рыхлой, поддавалась она легко. Михаил с сожалением посмотрел на свои смуглые красивые руки с длинными пальцами и ровными безукоризненными ногтями – и стал выгребать легко рассыпавшуюся серую землю с комочками мелких сухих корней… Чуть глубже земля стала черной и влажной, но поддавалась так же легко, словно не первый раз ее беспокоили чьи-то руки. Через несколько часов всё было сделано. Ладони Михаила покрывали ссадины, свежие мозоли горели, земля проникла так глубоко под ногти, что хотелось лишь одного – опустить руки в прохладную воду ручья и замереть так надолго, пока вода не унесёт и усталость, и землю.
Михаил вернулся к цыгану и посмотрел в его лицо при свете дня. Казалось, боль и мука, накануне исказившие лицо умирающего, покинули его черты. Складка у рта разгладилась, и мягкая, едва заметная улыбка играла на губах старика. Михаилу вдруг стало легко на душе от осознания того, что он не бросил цыгана. И пусть не христианская вера жила в сердце погибшего (он, как и его соплеменники, наверняка считал себя птицей, прилетевшей из другого мира; Фараун и Бенг, Луна и Огонь были его божествами), но похоронен должен быть как любой, сотворённый из этой земли и в неё же ушедший.
Михаил осторожно снял со старика лисью шубу. Под ней таились роскошь атласа сиреневой рубашки, бархат отлично скроенного жилета и широкий цыганский ремень с семью ремешками мелких вшитых в него застёжек. На начищенных до блеска сапогах не было ни следа от грязи ночной дороги или поля. Словно что-то неведомое вдруг подхватило несчастного, пронзив тонким кинжалом и мех шубы, и бархат жилета, и его самого. Пронзило и бросило умирать на окраине дикого поля у железной дороги.
Михаил опустил старика на дно неглубокой могилы, закрыл его с головой лисьей шубой и стал забрасывать комьями рыхлой земли. Когда земля, как под чёрным прибоем, скрыла всё, что теперь принадлежало только ей, Михаил облегчённо вздохнул и вытер лоб и руки белым платком с вышитыми на нём инициалами М.Д.. Убирая платок в карман, мужчина наткнулся пальцами на серебряный брегет. Вынув его из кармана, он залюбовался. В лучах солнечного света часы сияли ещё сильнее – цветочная вязь на них, казалось, набирала силу, как виноградная лоза, наполненная сладким соком августа и несущая его в зелёные виноградные гроздья. Эта вязь извивалась маленькой змейкой, спрятавшейся в густых райских цветах и готовой укусить любого, кто протянет к ней руку. Корпус часов был удивительно изящен, и Михаилу невольно подумалось, что цыган, конечно, украл брегет у какого-нибудь знатного столичного вельможи, купившего их в Швейцарии или получившего в подарок.
Лёгкий ветер раскачивал цепочку часов, серебро приятно холодило свежие ссадины на руках. Оставалось лишь приоткрыть крышку и посмотреть – что-то невероятно красивое должно было оказаться внутри. Циферблат, украшенный тонкими серебряными цифрами, изящные стрелки, музыка…
Михаил коснулся часов кончиками пальцев, как вдруг хриплый голос старого цыгана и его страшное, предостерегающее: «Разбей!» неожиданно ярко всплыли в памяти. Михаил испуганно отдернул от брегета руку. Суеверный, как все поляки, мужчина перекрестился и, держа часы на вытянутой руке, ещё раз посмотрел на них. Мелькнула мысль закопать брегет вместе с цыганом или просто оставить часы на могиле. Но вязь играла на солнце, серебряные цветы манили, их стебли изящно извивались, и так не хотелось отдавать часы земле, ведь в их теле еле слышно билось сердце прекрасного механизма. Михаил вынул из кармана платок, положил в него брегет и подумал, что он просто продаст его в Петербурге, в первой же попавшейся лавке ростовщика.
- 8 –
Когда Вагнер очнулся, за окнами был уже вечер. Несколько минут он лежал, открыв глаза и боясь пошевелиться. Прислушивался к каждому шороху, но звенящая ледяная тишина царила в комнате. Вагнер медленно поднялся, опираясь рукой на стул, а второй всё ещё инстинктивно сжимая, словно бы защищая серебряный брегет. Сев на стул, Вагнер поставил локти на край стола и приложил руки, сжатые в кулаки, к вискам... В голове шумело, в висках стучали маленькие стальные молоточки, комната всё ещё медленно плыла, наполняя сердце новым приступом холодного липкого страха. Пережитый кошмар наводил на мысль, что тень монаха вырвалась из плотной пелены тумана, отделяющей мир снов от мира реальности. Вышла из тёмных вод океана, ночь за ночью много лет подряд спасавшего Вагнера от плена серого суетного мира, в котором за долгие годы жизни ему так и не нашлось уютного места. Вагнер сжимал виски всё сильнее, его сознание металось в поисках выхода из лабиринта внезапно опустившейся на него тьмы. Бархатная завеса чёрных крыльев закрыла ему доступ туда, куда он стремился сильнее всего. Тёплые манящие сновидения стали далёкой нежной дымкой, родные люди улыбались и махали на прощание призрачными руками, мир его детства уплывал сонной маленькой лодочкой в туман безбрежного океана, чтобы никогда не вернуться. Тонкая огненная Лилит томно вздыхала, стараясь из небытия дотянуться до Вагнера холёным пальчиком с острым ноготком. Она раскачивалась, стоя на волнах, её бедра двигались в такт прибою, браслеты на запястьях тихо звенели. Никогда ещё Вагнер не видел столько желания в её зелёных глазах, столько тоски и жалости, так похожей на любовь. Он зажмурился сильнее, чтобы прогнать видения. Образы исчезли, но в звенящей темноте комнаты Вагнер вдруг услышал тихие удары. Они напоминали биение сердца, но были более чёткими, живыми, с короткими паузами… Вагнер удивлённо разжал руку и посмотрел на брегет – часы шли, их металлическое сердце ожило, словно никто никогда и не останавливал его частого биения.
Услышав это весёлое тиканье, Вагнер сразу воспрял. Он встал, наощупь дошёл до стены и щелкнул выключателем. Комната заиграла уютным электрическим светом, и ужасные видения показались всего лишь бледным полуденным сном...
Вагнеру захотелось налить крепкого чая, сесть в глубокое кресло и, укрывшись пледом, смотреть, смотреть, смотреть на часы. Проводить кончиками пальцев по изгибам цветочного узора, перебирать серебряную цепочку часов, наощупь изучать её прохладные звенья. Хотелось просто держать часы в руках, оттягивая момент, когда крышка откинется и польется чудесная мелодия. Единственная мелодия, которую Вагнеру хотелось услышать – и полюбить навсегда.
И, тем не менее, Вагнер сознательно не открывал часы. Ему казалось, что их волшебство тут же рассеется, секрет будет раскрыт, и мир обыденности снова поглотит его. Вагнеру же хотелось длить и длить это состояние обладания чем-то необыкновенным, значимым, что, в свою очередь, делало значимым и его самого, его серую маленькую жизнь неудачника с красивым певучим именем, которое даже не хочется произносить вслух.
Свет в комнате горел уютно и ярко, но Вагнера начало медленно клонить в сон. Он взял зелёный в черную полоску плед и устало прилёг на диван, положив брегет под подушку. Темнота накрыла Вагнера сразу – он провалился в глубокий крепкий сон без сновидений, продолжая сжимать часы просунутой под подушку рукой.
- 9 -
Юрия тянуло туда, где поросший травами камень Велеса скрывал подо мхом свои древние символы. Эти знаки то и дело мелькали у Юрия перед глазами, словно написанные в воздухе невидимым золотым пером. Бог-оборотень, хозяин магии и сокровенного, властитель перекрестков, навий бог по какой-то неведомой причине звал его к себе, прокладывая в снах Юрия светящуюся дорожку от его комнаты до старого камня. Уже два дня и две ночи камень манил к себе, вызывая в памяти медовый запах трав и особенно густые лапы высоких елей на песчаном берегу вольной Невы. Хотелось снова вдохнуть этот воздух: чистый и свободный от городского смога и чужих мыслей, носившихся в воздухе чёрными птичьими стаями. Хотелось просто бродить босиком по тёплой живой земле, пропитанной летними дождями и хрустальной росой; ступать по тонким острым стеблям осоки... Там беспечная детская игра в прятки у ветра с цветами, спрятавшимися в густой траве поля, длилась и длилась. Вечно юный влюблённый Лель гладил дождём нежные ладони берёз, и они тянулись к нему, но скромно опускали ветви под строгим взглядом Даждьбога, летящего по летнему небу на колеснице, запряженной четверкой огнегривых коней с золотыми крыльями.
Порой Юрию так хотелось увидеть этот мир глазами тех, кто жил на земле до него, несколько тысячелетий назад. Какими они были, как выглядели? Как начинался и заканчивался их день, неразрывно связанный с разнообразными обрядами? Чего они боялись? О чём мечтали? К чему стремились?
Юрий бродил по городу: Банковский мостик – ступени Казанского – Невский – набережная – далее вдоль любимой решётки Михайловского сада к Спасу, на то самое место, которое было одним из самых важных в жизни Юрия. Именно тут по случайной прихоти судьбы случались важные встречи и приходили в голову самые интересные мысли. Здесь Юрий был почти так же свободен от всего на свете, как у старого камня. Словно в таких местах жизнь входила в нужное русло, время неслось в правильном направлении, мир не разменивался на мелочи и спокойной рекой тёк туда, куда ему положено течь судьбой.
В очередной раз оказавшись в этом знаковом для себя месте, Юрий подумал, что пора забрать из ремонта серебряный брегет – единственное наследство, которое, помимо книг, разрешил унести из дома отец. Ему не было дела до старых часов, в которых, как утверждал прапрадед, таилась причина его богатства. Умирая, прапрадед намеренно остановил часы, запретив относить их в починку. С того времени молчаливый серебряный брегет одиноко лежал в саквояже вместе с письмами и дневниками. Мальчишкой Юрий часто пробирался в комнату, где хранились старые вещи семьи. Оказываясь среди бесконечных коробок, сундуков и шкатулок, он чувствовал себя хозяином удивительных сокровищ…
Когда Юрию было пятнадцать, он прочел в дневнике прапрадеда таинственный рассказ о часах и решил, что наконец-то нашёл заветный ключик к иной реальности. Серебряные часы часто напоминали ему о том, что волшебство существует. Вот только злое оно или доброе – следовало разобраться. Юрию часто думал отнести часы в починку, но разные мелочи постоянно отвлекали юношу, заставляя порой надолго забывать и о записях в дневнике, и о самом брегете.
И вот, наконец, этот час настал. Юрию хотелось как можно скорее разгадать тайну и быстро разбогатевшего в России прапрадеда, и самих часов. Никогда не расстававшийся с ними при жизни, Михаил крест-накрест затянул несколькими крепкими нитями крышку брегета, чтобы та случайно не открылась. Хозяин часов не видел ни времени, которое они отсчитывали, ни серебряных цифр на белом поле циферблата, но, несмотря на это, не расставался с часами даже ночью.
Итак, завтра Юрий заберёт брегет из мастерской. Маленький часовщик без возраста отдаст их ему, и Юрий наконец-то сможет услышать серебряный звон. Завтра он откроет часы и узнает, что за загадку скрывал его прапрадед, и почему столько лет никто не осмелился нарушить его запрет и не отнес часы в ремонт… Завтра….
- 10 –
Михаил добрался до города на удивление быстро. Не успел он выйти с поля на первую же дорогу, как проезжавшая мимо почтовая карета, запряжённая тройкой молодых вороных коней, остановилась. Кучер, не слезая с козел, привычно распахнул дверь. Михаил едва успел вымолвить: «В Петербург», как дверь кареты уже захлопнулась, и тройка понесла мужчину вперёд, к городу, который, как казалось Михаилу, станет ему особенно дорог.
В Петербурге потерянный багаж Михаила чудесным образом сразу нашёлся: чёрный саквояж и чемодан одиноко стояли в комнате начальника вокзала. С этого момента удача не отходила от Михаила ни на шаг. Куда бы он ни отправился, какое бы дело ни начал – если в его кармане лежал серебряный брегет, мужчина знал, что фортуна его не оставит. Сначала ему казалось, что это лишь совпадение. Но, оставляя брегет в ящике стола гостиницы, Михаил то терял бумажник; то оказывался перепачкан грязью, летевшей из-под колес промчавшейся мимо кареты; то оставался без газеты, последний экземпляр которой на его глазах покупал у мальчишки-продавца какой-нибудь важный господин. Не говоря уже о том, что, забудь Михаил свой брегет, внезапно срывалось так удачно начинавшееся сотрудничество с какой-нибудь из торговых фирм. Возвращаясь домой ни с чем, мужчина неоднократно жалея, что он не захотел положиться на помощь необычных часов.
Страх перед последними словами цыгана ещё оставался, но по вечерам Михаилу всё чаще и чаще хотелось открыть часы, понимая, что слова могли быть просто всплеском меркнущего сознания. Мужчина уже не сомневался, что брегет наделен магической силой.
И вот однажды, темным осенним вечером, Михаил не удержался и приоткрыл серебряную крышку…