В хлопке сарафана заблудилось эхо – и топает громко, и фыркает тихо,
и пахнет зубастым смешливым щенком. А все щенки свячены топленым молоком.
Раздать этот запах, разлить бы в ладони. – Звонили бы к свету, не помнили к боли.
Но к храмам давно заросли не дороги, а тропка, что каждому с вехой дана.
И проще покрыть косую тревогу цветастой косынкою, причаститься до дна. –
Смешные. Хотят побыстрей прегрешенья, потом – искупленья, потом – исступленья.
{Менять можно действия, только решенье – всегда однотипно, а запах никто не отдаст}.
У суки с детёнышем нету ни Бога, ни страха, ни чести,
а это так много, что божия тварь не способна вместить – предаст.
Так вера колеет и дохнет шавкой, но крепкий бутуз, пока сонно чавкал,
впитал что-то больше, чем молоко мамки, чутьём он по ветру следы найдёт.
Того, у кого нет икон и страхов, кто в чучело рядит своё распятье,
чтоб серых ворон распугать, и гнездо совьёт.
– Над хатою аист. –
А на канве солнца пылинки узором зашторят оконце, когда первый луч по скрипучим полам войдёт.
Чихнёт на полатях, клубок распадётся – на два: одинок человек под солнцем
и прячется в ушко крючка, обрывая нить. Но спицы подхватят – и шерстью к шерсти –
сплетут озверелые страхи вместе, и свяжутся петли в колючее стоном «жить».
И пусть распускают когтями, рыщут – когда ветерок запрягает в дышло,
когда по плечам дождя плётка свищет – а завязь дыхания не дано раскрестить.
И день уползает в ночную нору, и ёжик выходит бродить по дому, и только топ-топ –
и баюкать впору дневную усталость, шептать уговоры и быть в каждом шорохе, стуке, стоне –
в морщине иконы колючий клубок хранить.
4 сентября 2011