Редко, но случаются песни, которые заставляют даже ветеранов и очевидцев, лелеемых и оберегаемых от стрессов официозными «гуманистами» в штатском, признаться себе в том, в чем они сами боялись себе признаться: что нет страшнее и грязнее правды, чем правда о войне. Потому что на войне цена правды – неминуемая смерть, а в миру всегда можно отделаться лёгким испугом. Здесь, уже в миру, самое страшное для прошедшего войну – допустить несведущих к этой исчерпывающей правде о цене, о том, кто и чем оплачивал, кто затевал этот страшный торг и... КАК потом оплакивал его.
Петь надо людям так, чтобы они вынуждены были плюнуть на сусальную ложь, заботливо подсовываемую им сердобольными телохранителями-душеспасителями, и сказали вслух эту правду... самим себе.
Я заметил, что правда о войне настолько страшна и болезненно неудобна самим участникам, что между ними живёт негласный заговор умолчания и дружной мелиорации событий в пользу самого понятия ВОЙНА.
Надо петь так, чтобы взломать этот заговор, эту полковую поруку, надо заставить человека взорвать этот заговор лжи, разрушить его пробуждённой совестью, признанием горькой правды и прорывом правды к очарованному «романтикой» войны обывателю.
Патетика лжи бесчеловечна. Эстетика бесчеловечности аморальна.
Горько и тяжко, что период мощного антивоенного подъёма и борьбы за мир мы сначала опошлили пафосом лицемерия, двойными стандартами, а затем и вовсе отмели «за никчёмностью».