Дома творчества писателей. ХХ ВЕК

Рута Марьяш
 Рижское взморье изначально, еще в девятнадцатом веке, создавалось как российский курорт и оставалось таковым до конца века двадцатого. Мои родители после войны из года в год отдыхали летом в Дубулты, в Доме творчества писателей. До своего замужества там вместе с ними жила и я. Это было словно возвращение в мое довоенное детство: знакомый песчаный пляж и кусты в дюнах, особенно остро и грустно пахнущие в августовские вечера, высоченные розовоствольные сосны, лес, отдающий сырой свежестью, солнечные пригорки, грибы-маслята, сыроежки. В прохладное спокойное море, мелкое у берега, надо было входить долго, минуя несколько  мелей.
   Вечерами к морю выходили смотреть закат. Очень хотелось увидеть сказочный зеленый луч, на мгновение вспыхивавший в последний момент погружения солнца в море, за горизонт. Это случалось крайне редко, но всегда была надежда снова, как однажды в детстве, его увидеть. Помню, как в ожидании этого чуда мы гуляли по пляжу: я и юноша по имени Кома очень умный и уже в то время весьма образованный. Я тогда была слишком ветреной, чтобы по достоинству оценить общение с этим юношей. Это был сын писателя Всеволода Иванова, будущий известный лингвист, переводчик, эссеист Вячеслав Всеволодович Иванов. Он приезжал с матерью красивой величественной Тамарой Владимировной Ивановой, бывшей ранее женой Исаака Бабеля.
   В Доме творчества бывало много известных писателей, окруженных ореолом славы. Помню постоянно шутившего Николая Асеева и его рыжеволосую жену Оксану; Семена Кирсанова в еще непривычных тогда шортах; разговорчивого, улыбчивого Виктора Шкловского с круглой, как шарик, головой, всегда окруженного заинтересованными слушателями; драматургов братьев Тур, которые были в действительности не братьями, а соавторами: молчаливого, элегантного Леонида Тубельского с неизменной трубкой и Петра Рыжея шаловливого, заигрывавшего с девицами. Помню молодого, общительного Роберта Рождественского; вечно насупленную, неразговорчивую Мариэтту Шагинян; приветливого и мудрого Льва Кассиля с женой Светланой -- дочерью знаменитого русского певца Леонида Собинова. В середине пятидесятых в Дубулты приезжала жена Бориса Пастернака с двумя его сыновьями. Она была подчеркнуто сдержана, держалась обособленно и внешне сильно отличалась от многих писательских жен: одета скромно, неприметно.
   Особое любопытство вызывали у меня в то время элегантные, холеные жены писателей. Это был абсолютно недосягаемый уровень привлекательности, женского обаяния. Запомнилась высокая красавица-грузинка Радам, жена поэта Михаила Светлова, впоследствии вышедшая замуж за известного ученого-физика Бруно Понтекорво. Несомненно, красоткой была ловкая спортивная Рая - жена Кирсанова. Приезжали немало красивых женщин, но королевами среди всех оставались жены братьев Тур: блистательная блондинка Ада с яркой улыбкой и бриллиантовыми серьгами-капельками в ушах и очаровательная Дзидра, которую все называли милым детским именем Зюка, - московская латышка, обладавшая подлинной прелестью, мягкой, неотразимой женственностью. Дзидра приезжала из Москвы с мужем и дочкой Викой сначала на своей "Победе", потом на "Волге". Всегда сама была за рулем, отлично играла в теннис и была украшением писательского общества. Ее отец -- латыш Эдуард Кадикис был в свое время одним из первых советских дипломатов, и Дзидра с детства жила с родителями в Англии и Америке, свободно овладела английским, освоила принятую на западе приветливую и тактичную манеру общения. В тридцать девятом ее отца арестовали и расстреляли. Она рано вышла замуж за Евгения Шиловского - сына Елены Сергеевны Булгаковой от первого брака. Добрые отношения с Булгаковой у нее сохранились и после развода, когда Дзидра вышла замуж вторично за Леонида Тубельского. Овдовев в сорок лет, Дзидра больше ни с кем свою судьбу не связала, оставаясь одной из самых красивых и привлекательных женщин интеллектуальной московской элиты. Ее всегда окружали люди значительные, одаренные, да и сама она вполне соответствовала этому уровню. Ее любили, ею восхищались, общение с нею облагораживало даже людей малосимпатичных, резких, желчных. Дружба с Зюкой была как бы свидетельством их душевных достоинств. И до конца своих дней на протяжении полувека, Зюка с дочерью каждое лето приезжала из Москвы в Дубулты к морю, к дюнам, к могиле своей матери, похороненной здесь, на местном кладбище. 
   Тогда среди писателей, как, впрочем, и во все времена, были как носители высокого духа, так и низменных страстей. Часто это соединялось в одном человеке. Рига была для них преддверием запретного Запада, и многих увлекала погоня за заграничными "шмотками", они прочесывали комиссионки, заказывали одежду у дорогих портных. Меня отталкивал снобизм и высокомерие некоторых из них. Далеко не всегда их разговоры бывали высокопрофессиональными, интеллектуальными, даже маститые писатели охотно занимались окололитературными сплетнями. Но порой общение с ними было поистине духовным наслаждением. У моих родителей было немало друзей -- интересных собеседников. Прекрасным человеком, непревзойденным рассказчиком и знатоком литературы был поэт Лев Озеров, ставший близким другом нашей семьи. Сохранить духовную связь с ним мне удалось и после ухода из жизни моих родителей, мы переписывались, неоднократно встречались в Москве, Риге, и, благодаря ему, я отважилась написать книгу об отце -- свою первую книгу; отважилась писать вообще.
   Как и многие, я часто ездила в отпуск на Кавказ, в Крым. Уже сходя с трапа самолета, я ощущала горячую воздушную волну, лицо обдавал непривычный жар: это был юг. Не раз в качестве члена семьи писателя, я жила в домах творчества в Ялте, Гаграх, Коктебеле. Там бывало увлекательное общение, интересные встречи. Ленинградский поэт Михаил Дудин, по-дружески расположенный ко мне, умный, на ходу сочинявший меткие стихотворные прибаутки; ленинградская поэтесса Нина Королева из молодежного окружения Ахматовой; Юлиан Семенов, который в начале шестидесятых, сидя на пляже в Гаграх, с ненавистью говорил о Сталине: "Если бы я мог, я выстрелил бы в него из пушки..."; украинские поэты: внешне похожий на Горького усатый бледный, болезненный Никифор Белоконь в вышитой косоворотке и Мыкола Упеник -- милейший человек, страдавший, однако, жестокими запоями. Пили там многие целыми сутками, запираясь в своих комнатах и появляясь после этого осунувшимися, мутноглазыми, с испитыми физиономиями. Таким "внезапно исчезающим" оказался неожиданно и весьма интересный собеседник, пожилой ленинградский писатель Всеволод Воеводин.
   В Коктебеле по пляжу важно шествовал поэт Лев Ошанин со своей очередной новой молоденькой пухленькой женой. Там же, над морем, прохаживались, беседуя, два академика: Мещеряков и Ландау. Похожий на сатира Ландау жил в Коктебеле на отдельной даче, при нем была весьма смазливая пышнотелая и белокурая девица. Случались и небольшие драмы: у элегантной жены писателя Василия Ардаматского уже в день приезда украли все чемоданы с нарядами; воры влезли в окно. Отдых был непоправимо испорчен, впору было возвращаться в Москву, ибо проблема "во что одеваться" оказалась неразрешимой. В домах творчества можно было рассматривать вблизи известных артистов: Николая Черкасова, Ростислава Плятта, Юлию Борисову - наблюдать за их пляжным общением, трижды в день встречать их в столовой за трапезой.
         Коктебель запомнился предгорьем Кара-Дага, выжженным рыжим, поросшим колючками, и небольшими теплыми морскими бухточками с разноцветной рыже-розовой галькой. Там собирали сердолики, искали плоские камни с дырочкой посредине -- "куриного бога" -- амулет на счастье. В Крыму было множество достопримечательностей: в Коктебеле -- дом-музей Максимилиана Волошина, в Феодосии -- картинная галерея певца морской стихии Ивана Айвазовского, в Ялте -- Ливадийский дворец, дом-музей Чехова... Все это и сейчас живо в памяти. В Алупке на фоне величественной вершины горы Ай-Петри стоял строгий серый Воронцовский дворец в английском стиле. Во дворце были светлые парадные залы, натертый до блеска узорчатый паркет, белоснежные скульптуры, картинная галерея. Оттуда спускались к морю по ухоженным и пахнущим лавром аллеям парка, среди кипарисов, пальм и благоухающих роз. Парк в Алупке был большой с множеством живописных уголков; в тени деревьев, в большом пруду медленно и торжественно плавали черные лебеди.
   В Ялте я любила бродить по рынку, там всего было в изобилии: зелень, овощи, сочные груши дюшес, бархатистые румяные персики, виноград дамские пальчики, кроваво-красные гранаты. Фрукты отправляли домой в Ригу по почте в фанерных ящичках. В ресторанах, в ларьках и просто на открытых площадках с аппетитом ели шашлыки, люля-кебаб, купаты. Пили дешевое легкое вино из бочек "в разлив". По сухим, каменистым улицам Ялты шли в гору или под гору, мимо серых старинных южных особняков и маленьких выбеленных домиков. Из-за заборов свисали ветви инжира со зрелыми сладкими плодами, виноградные грозди. Пахло жареной рыбой, чесноком: в маленьких двориках под открытым небом готовили еду. Август и сентябрь были излюбленным временем в Крыму, дни все еще были солнечными, а вечера уже прохладными, и море начинало штормить, становилось темно-серым, свинцовым, какого-то килечного цвета. Вечерняя Ялта, если глядеть на нее сверху, с горы, напоминала огромную, сверкающую огнями, рождественскую елку.