Расплавленный, соседский хутор млел в предвкушении грозы. Васисуалий почему-то свернул, почувствовав позыв – не то, чтоб самовыражаться, ни, даже, мочеиспускать... В кусты шиповника – не зайцем, скорее – леммингом со скал, – запрыгнул, яростно ругаясь, штаны спуская на ходу, – и там присел, – ну точно, заяц.
Об этом часе ветер дуть затеял, подлый, – прямо в ж..абры. Васисуалий матюгнуть его успел едва, – как жаркий день раскололся – (ну и ну!) – потужным громовым раскатом, – и тут же дождь пошёл, стеной. Васисуалий, виновато, привстал, – бесштанный, дикий, – но замечен был какой-то бабой из крайней, угловой избы. Сорвал лопух – и им, как шляпой, прикрывшись, – (быть или не быть!) – вдруг вылетел из огородов – и через хутор, напрямик, помчался, что дитя природы...
Вот тут ему и был мужик явлён, как некое знаменье – на крае крыши, в полный рост. Васисуалий, в изумленье, заметил, что мужик не прост: стоит себе, в одной рубахе, – но длинной, словно простыня. Близ подойдя – не то, чтоб в страхе, – Васисуалий попенял: “Почто в грозу стоишь на крыше, как нежить пущая? – Уймись!” Мужик, должно, его услышал – и сбросил инструменты вниз...
Топор блеснул, стрелой туземца врезаясь в трав сырую медь. Васисуалий пригляделся – а никого на крыше нет! Соображеньем не обижен, ни топора искать не стал, ни вовсе – подходить поближе к таким отъявленным местам. Пошёл себе, дождём секомый, и, сколько видно было, зрил: в деревне над проклятым домом росла воронка чёрных крыл.
А воротясь домой – и водкой здоровье поправлять с кумой наладившись, промолвил: “Вот как!”, образовав, словами, мост над – как бы – бездной неоглядной, где каждый смертный сгинуть мог... Но он их вдул вовнутрь, обратно, – туда, где свет, и жизнь, и Бог.