Моей жене Татьяне
Было время дурных и хороших примет,
Примадонн и притонов, тузов и тиранов;
Было время комедий и время комет,
Коммерсантов, курсантов, курантов, карманов,
И купили билет не на тот ли мы свет,
Потому что настала эпоха туманов
Кругосветных, бесцветных, бесплотных вблизи,
Монолитных вдали, как межзвездные стены
Горизонта, который для нашей стези
В пустоте все равно что кулисы для сцены
Озарений в грязи; хочешь – преобрази
Наши грезы, но, Боже, зачем же сирены
Окликали меня даже в зимнюю ночь,
Чтобы уши себе затыкали мы воском,
Так как этой мелодии не превозмочь
В роковом забытьи, в прозябании плоском
Наших душ, и не прочь мы решить, что точь-в-точь
Таковы небеса, где пространство с наброском
Карандашным Творца схоже только чуть-чуть,
В чем успел убедиться Икар своевольный,
И я выбросил воск из ушей, чтобы суть
Воспринять, но воспринял я реквием сольный,
Призывающий в путь, но куда мне шагнуть,
Если в море, на суше и в небе окольный
Путь в могилу ведет, а прямого пути
До сих пор не видать: он внутри, не снаружи,
Даже если душа все еще взаперти
В лабиринте дурных костяных полукружий,
Говорящих: лети, но полет во плоти
Лишь отчасти возможен, а в поезде хуже,
Чем в ковчеге, однакоже в спальном купе
Тот же зов, тот же голос, мелодия та же,
Что в преддверье небес и в крикливой толпе,
Заклинающей смертных и мертвых, но даже
В леденистой крупе на брусничной тропе
Был тропический отблеск, заметный в пейзаже
Здешнем, где синева первобытная гор
В рыжих космах кустарников светит Колхиде,
Над которой трагический шествует хор
Зимних ливней, готовых замолкнуть при виде
Новоявленных штор, осеняющих двор,
Виноградом чернеющим город Зугдиди
Засыпающий, чтобы гостям засыпать
Было легче в предчувствии вечного старта
Облаков, получивших по физике “пять”,
Если небо – всемирная школьная парта,
А планета – тетрадь и сказалась опять
Кровь князей Дадиани и кровь Бонапарта
На страницах ее вместе с кровью Христа,
Не забытого здесь, и поэтому целен
Был Илья Чавчавадзе, чья совесть чиста
В странном царстве музеев и бывших молелен,
А его правота в том, что в мир пролита
Кровь его; не застреленный, был бы расстрелян
Он за то, что дерзнул повторить: “Не убий”,
И за это решили поставить поэту
В этом городе памятник, чтобы витий
Не смущать, и рискнул я принять эстафету,
Повторив: “Не убий”; так по воле стихий
Оказался я Новому верен Завету,
Заглянул в небеса и окликнул звезду,
И внезапно в ответ на земле прозвучало:
“Отцвели уж давно хризантемы в саду...”
Пел поблизости голос, который сначала
Ворожил мне в бреду и внушал, что найду
Я руно золотое, но этого мало,
И заоблачный голос, который руна
Золотого дороже, по мне панихиду
Будет петь; не видна была в тучах луна,
И великая буря постигла Колхиду,
Где во все времена пили вместо вина
Кровь небесную, но не успел за Бавкиду
Тост поднять Филимон, как под крышей погас
Электрический свет, и певица Гекаты
Содрогнуться заставила ветхий Кавказ
И, порвав провода, разбросала гранаты
По земле, где для нас явлен был без прикрас
Рай, тебя и меня сочетавший; пенаты
Здешних мест распинать не привыкли гостей,
И, сподвижники вечные Божьей богемы,
Подарили нам пену морскую, а в ней
Растворяется тень, размываются схемы,
И над морем светлей век дурных новостей,
И цветут хризантемы, цветут хризантемы.
31 декабря 1987.