Я наткнулась недавно, на нынешней окраине Синаи, -- на полосе земли, сотрясаемой с одной стороны гулом международного шоссе, с другой – несмолкающим громыханьем железной дороги Париж-Стамбул, – на заброшенный дом, который оставили умирать естественной смертью, дом, еще не обрушившийся, но уже близящийся к той минуте, когда он мудро откажется от усилия держаться прямо; дом, чьи окна, как пустые орбиты, стали для цыганят, играющих возле, на ледяной горке, мишенью для символических камней — снежков. Это было одно из тех строений, не столько высоких, сколько длинных, у которых первый этаж занимает, как правило, большая столовая, а два верхних этажа дверями и окнами выходят на деревянные галереи, резные и украшенные с тщанием и искусством. Словом, пансион! Пансион начала нашего века, а, может, даже и конца прошлого! Стоило мне прийти к такому заключению, и вместо мишени местных цыганят передо мной расцвело то, чем предположительно было в своей чарующей юности обреченное здание.
По дороге, которая ухабилась на месте теперешнего шоссе, тряслись экипажи, коляски, влекомые упитанными лошадьми с упряжью в цветных кистях, и только редко-редко автомобиль, похожий на неуклюжее насекомое неизвестного вида, собирал народ у восхищенно-распахнутых окон и дверей. Публика приезжала в горы, публика, как видно, не слишком богатая, поскольку они нанимали всего лишь комнатушку в этом грациозном здании, публика из разночинной интеллигенции, скорее всего, из мелких служащих: дамы в длинных юбках с затейливыми воланами, в шелковых блузах с щедрой вышивкой и с пышными кружевными жабо, в шляпах, украшенных ягодами и цветами; господа в сюртуках поверх жилетов со сложной застежкой и рубашек с манжетами и воротничками, в гетрах и башмаках со шнуровкой, в шляпах, при перчатках и тростях; дети в бархатных костюмчиках с белой ажурной манишкой, в вязаных чулочках и в высоких лакированных ботиночках…
Удивительно! В пансионе наверняка не было ванны (в комнатах стояли умывальники с тазом и тяжелым фарфоровым кувшином, филигранно расписанным идиллической картинкой), клозеты помещались где-то во дворе, моющие средства еще не были изобретены, и все же – что поразительно в моем образе-ретро, кальке с фотографий того времени, -- это впечатление безупречной чистоты и ухоженности каждого персонажа. Пытаюсь отодвинуть сравнение, но оно накатывает и укрепляется во мне, вопреки моей воле, которая противится и пытается защититься, подозревая, что сравнение это не очень-то нам льстит. Не знаю, существовали ли тогда швейные, вязальные и вышивальные машины, склоняюсь к тому, что еще нет – или, в любом случае, они не были еще широко распространены; синтетическим материалам предстояло появиться через добрые полвека, все давалось тяжелым трудом, делалось кропотливо, иголкой и крючком, из шерсти овец, из шелка червей, из льняной нити, и все было дорого. А у нас вместо недель такого труда – минуты машинного шитья, вышивки, вязания, вместо овечьих стад – несколько баррелей нефти, все кропается на скорую руку и все – дешевка. Их фотографии (одна или две за всю жизнь) получались в результате сложной церемонии и были настоящими произведениями искусства по глубине и экспрессии; наши, снятые на автомате, обесценены своим количеством и тем, что представляют только миг, а не его смысл. Их платье было красиво красотой раритета и значительно тем трудом, который в него вкладывали; наше платье дешево и безлико – в согласии с мерой вложенных в него незначительных материальных и духовных затрат. Все естественно донельзя. Цена каждой вещи – уникальность и страдание, которым за нее заплачено. Этот закон так далеко заходит в своем абсолютизме, что американцы, в знак признания его буквы, чуть ли не уничижительного и в любом случае философского, практически заменили одежду универсальной и нейтральной униформой, джинсами.
Одному снежку подфартило разбить остатки стекла в окне, и звон осколков вмиг пресек мое белль-эпохальное мечтание, а с ним – и мою мысль, уставшую от отвлеченных построений.
Перевод с румынского Анастасии Старостиной