Тамара Кузьмина влюбляется, а потом пишет стихи. И, пожалуй, любовь — это единственный источник её стихотворчества. Для написания cонетов требуется много вещей, сообщает она в ироническом послании, но главное — «много-много любви». Она посвящает стихи друзьям, книгам, поэтам, странам, миру, травам, птицам, мужу, детям и даже собакам…
Открою дверь — пускай заходят псы,
Их мокрые холодные носы,
Их мягкие потрёпанные уши.
И тёмные печальные глаза,
Утраченные много лет назад,
Разбередят задумчивую душу…
Вот из этих нежных посвящений сложилась её третья книга «Середина сада», которую издала к своему юбилею скромным тиражом на деньги, заработанные трудом художника.
Я думал: с чем бы сравнить её стихи...
Её стихи — это и карандашный набросок, и живопись по шёлку — если говорить об изобразительной стороне; но по существу стих её есть речь — как прямое высказывание и как диалог. Граница между стихом и речью, конечно, зыбкая, и я бы сказал, прозрачная. Её речь избегает твёрдых форм стиха, заключённых в каркас рифмы. Рифма в её стихах свободно гуляющая дама. Речь становится возможной в присутствии другого человека.
К кому она обращается, это важно для понимания героини стихов. Из поэтов она любит Марину Цветаеву, Анну Ахматову, Гарсия Лорку, Хуана Рамона Хименеса, Бориса Пастернака, Андрея Вознесенского, Иосифа Бродского, а ещё Уильяма Карлоса Уильямса. Они её собеседники. Среди них есть также и рок-музыканты с их композициями, и Орфей, и Пётр Мамонов, стоящий в углу в виде портрета, исполненный её рукой…
Вы спросите: как можно столь разнородных поэтов, порой непримиримых друг к другу, поместить в один круг, в середину сада? В том и мужество бескорыстной любви. Она обращается к ним, к их поэзии, с мольбой: «Помоги, Поэт, дай выжить/ В тёмном запахе веков».
Нисколько не смущаясь их величием, их громким именем, она водит хоровод из всех своих любимых, и каждый держит за руку близкого ему человека или своего читателя.
Мой непроизвольный взгляд на поэзию Тамары Кузьминой улавливает тяготение её поэтики к двум именам. Это Гарсия Лорка и Ульям Карлос Уильямс. Это касается технических приёмов. От музыкальности первого она взяла самые простые аккорды, от образности второго самую тонкую карандашную линию рисунка. Её слово весомо, ибо взятое в отдельности оно уже целостный образ. Весомость же определяется не тяжестью, но зримостью (образ) созвучностью (музыка)…
И тот, и другой поэты знакомы были с японской поэзией хайку, к которой восходит поэтика имажизма с её поисками новой образности. Не случайно героиня одного её стихотворения читает японских поэтов. Собственно, в границах этой поэтики необходимо прочитывать стихи Тамары Кузминой. Карандашный набросок, или графика, или рисунок на шёлке, раскрашенный яркими красками — вот то впечатление, которые оставляют её стихи.
Когда мы говорим о русском имажинизме, сразу вспоминаем Сергея Есенина. Его всегда сопровождал Анатолий Мариенгоф, стихами которого русский читатель не избалован. Я бы обратил внимание Тамары Кузьминой на это имя, на его поэтическую практику, правда, изобилующую вычурными надуманными броскими образами.
«Выжить» для неё означает проследить не только путь любимого поэта, но путь невзрачных, незаметных вещей. Это и след слезы на щеке, и «след ладони на стекле», и «след сентября», и «след любви», и «след безудержного счастья». Идти «след во след» с любимым, с любимыми означает также идти по следу Харона, который «уже окунул весло, и оно оставляет чёрный след». Чтобы делать такой шаг, нужно быть живым. Она верит, что «и взгляд оставит еле видимый след», что «его заметит через тыщу лет какой-то археолог бородатый». Как художник она призвана создавать образ внутри пространства поэтического письма, но проявляющееся на поверхности бумаги стихотворение есть след автора, след его невольной мысли. Чтобы оставить след, необходимо выйти наружу, открыть дверь, открыть душу, открыть глаза, покинуть дом. Каждое её стихотворение есть такой шаг.
Дверь, открыта в никуда
Порождает в душе покой.
Вот раздавленная звезда
Трепыхается под рукой.
Голый ветер среди песка —
Он разносит приветов пыль,
Где гортанно поёт тоска
Песню вечную, как ковыль.
Что же хочешь ты от меня —
Смутный шорох вещего сна?
Запах брошенного огня?
Вкус не выпитого вина?
Бог с тобой, одинокий раб.
У тебя впереди вода,
Тень без тела среди двора,
Дверь, открытая в никуда…
Этот решительный шаг «в никуда» на самом деле есть шаг в Открытое. Это не есть шаг в Небытие, у которого не обнаруживается линии горизонта. За деталями в её стихах мы предчувствуем горизонт. Там, только в нашем присутствии являются вещи. Вот почему тревожное чувство сменяется покоем, созерцанием. В её созерцательности находится место и время не только чувственному переживанию момента, но и рефлексии над ним. Эта рефлексия не состоит из риторических фраз. Только из нюансов, из слов-штрихов. Иногда незримых, иногда неслышных. Этот шаг «в никуда» есть также момент падения и страха.
В любовном разговоре двоих не случайно появляется не только томик Шекспира, но и Цицерона. Уже не кажется странным, когда узнаём, что «Платон мечтает о тебе», то есть о каждом из нас. Оказывается, что без них «отныне уже не пережить» время, невозможно «просуществовать» жизнь. За словесным штрихом таится невероятно огромный мир. Вы слышали, как распускается цветок? Тамара Кузьмина слышит… В этом звуке ей открывается мир.
Незаметно, шаг за шагом, мы становимся вовлеченными в то, что называется мышлением, или «поэйзисом», как говорили древние греки, которые предавали простому глаголу «быть» больше значения, чем мы сегодня. Мы как бы невзначай набредаем на след едва уловимой мысли, которая рождается не в нашей голове, а странствует вне нас. «Последних астр таинственные знаки» — тоже есть следы иного бытия, выдвинутого «в никуда», следы, которые оставляет логос вещей, их язык. Следую логосу этих знаков, мы можем удалиться от того, на что он указывает, от иного или приблизиться к чему-то иному. Знак указывает на распутье между мыслью и не-мыслью.
Вот с этого момента начинается, собственно, само мышление — «мышление о бытие в его отношении к ничто», как говорят метафизики. Непостижимость этого наполняет стихи Тамары Кузьминой и печалью, и болью. Отчаяния нет, ибо «два мудрых человека принесут слова, приобретённые за время молчания». Сентябрь-Де Сент влепит кленовым листом прямо в сердце и вспыхивает Свет и Слово!
За видимой безыскусностью чувствуется рука художницы, рисующей одним движением, одной линией. Этой рукой что-то повелевает, какая-то воля к творчеству. Мне простодушие это нравится, в её неброском поэтическом образе я узнаю необычную скромность художника, не стремящегося перещеголять природную красоту, тем более другого мастера. «Так рождаются стихи/ С природою не слишком споря». Может быть, это тот случай, чтобы посвятить Тамаре Кузьминой вот эти стихи.
Провинциальные поэты…
Их имена останутся безвестны.
Они, как семена, рассеянные по свету,
Не знают ни хулы, ни лести.
Провинциальные поэты…
Они упрямы, как трава.
Их песенки ещё не спеты,
Их радуют затёртые слова.
Провинциальные поэты —
Ни золото, ни серебро, ни медь…
Не стоит ни копейки, ни другой монеты
Всё то, что можно даром спеть.
Одна читательница на интернет моей странице, это Рита Марфи, в связи с этими простенькими строками напомнила мне стихотворение из раннего Райнейра Мария Рильке, жившего когда-то на окраине австрийской империи, в Чехии.
Люблю слова, что истрепались в буднях,
слова, что незаметны и бедны.
Я краски им верну, и станут людям
как прежде, их достоинства видны...
Подавленная сущность их воскреснет,
недолго — и её уж признают...
Доселе не востребованы в песнях,
дрожащие, они войдут в мою...
В этом немецком стихотворении «Die armen Worte, die im Alltag darben, /die unscheinbaren Worte, lieb ich so…» два ключевых слова «люблю» и «краски» по праву принадлежат Тамаре Кузьминой. Я вовсе не ставлю её в один ряд со всеми этими поэтами. Нет нужды. Она сама признаётся, что теряет своё имя в их присутствии, когда отдаётся слову другого поэта. Я говорю о её ценностных ориентирах.
По большому счёту, её полотно не шёлк, не бумага, не картон — а сам воздух. Она отпускает слова, как дыхание. Ритм зависит от того, чем она занимается, то есть от движения. А род её занятий очевиден: мать пятерых детей…
Её ритмы под стать крутым своенравным владивостокским улицам, сродни приморскому гористому ландшафту. «Лениво меняет изгиб кривой тротуар./ Я еду в трамвае,/ Он катастрофически стар. В дрожащее утро/ Вползает усталый, как мул,/ В тумане потуже/ Поводья свои натянул…» Свободный стих, рождающийся из-под её пера, сложен тем, что всякий раз автор должен найти ритм той вещи, с которым соприкасается слово. Этот ритм вещей не укладывается в традиционные стихотворные размеры.
Порой у неё встречаются нервные экспрессионистические образы, подобные картине «Крик» Эдмунда Мунка. «Фиолетовый, как слива,/ Возникает и сразу гаснет/ Твой крик».
Этот крик также подлежит трактовке. Он как бы взрывает замкнутый круг судьбы, в котором существует другая женщина, альтер-эго автора. И зовут её не «Марина Ивановна», но «Тамара Владимировна».
Иногда она «эмигрирует» в мир своей героини — этой «женщине во мне», как она её называет, иногда «эмигрирует» в мир любимых поэтов, иногда «эмигрирует» в древние страны. Возможно, отчасти поэтому, судьба её воспринимается то как «сон», то как «случай».
Как возникает её круг судьбы?
Сначала «из замкнутости жестов» той «женщины во мне», а потом она говорит: «соединим несовершенства в единый круг», «из замкнутого мира соорудим отдельную квартиру». Она понимает, что вот таким образом «круг смыкается над моей судьбой». Что получается далее? Неужели в этом мире воображения нет личной воли автора? На первых порах так и получается. «Я не задаю вопросов, я просто падаю на землю», но одновременно она « повинуется Божьей воле» и «зову осени внимает» — то есть природе.
Так чем же определяется её мир? Вот этими двумя волями.
В её мире «отменяется время», в нём «вечность и пустота». И судьба, и сон, и случай, и Божья воля, и зов осени — вот что этот мир… Огромный смысл всего этого созерцательного существования в том, чтобы познать падение на землю, познать «ощущение пустого места», «дыры в пространстве», познать «ощущение падающего страха», и уж затем «прикоснуться к неземному». Так рождается внезапный крик. «Вдруг — крик! Рук — блик. Глаз — бал. Власть лба. Но сквозь — Снов гроздь» (1987).
«Ах, эта женщина во мне. / Она когда-нибудь очнётся./ И, удивлённо обойдёт прошедшие года/ И к неземному прикоснётся». В этом контексте выражение «зов осени» прочитывается уже не столько поэтически или метафорически, сколько философски: как зов вещей, как зов бытия…
На последней странице «Метафизики» Аристотеля (почему бы нам не вспомнить учёного грека, автора «Поэтики», если его учитель «Платон мечтает о тебе» в стихах Тамары Кузьминой) есть незаконченное высказывание, набросок, в котором исследуется вопрос об отношении к простому, чей логос является уже не предложением, а только речью. Аристотель поясняет, что всякое предложение — это речь, но не всякая речь есть предложение. И далее, в этом месте я отсылаю читателя к самостоятельному размышлению об истинном и ложном в речах. Стихи Тамары Кузьминой — это начало какой-то речи, которая течёт в глубине. Её речь есть отклик на зов бытия, когда речь является не предложением, а речью, для которой уже нет иной возможности, кроме как «прикасаться и говорить».
Акварельную зыбкость формы её стихотворения легко выдать за неумение. Она чувствует характер вещей, с которыми соприкасается. Кто-то работает с гранитом, кто-то с песком. Её мышлению свойственно «действовать согласно природе», как призывал Гераклит и Эфеса. Только этот образ действия, иначе говоря, мышления — «Так рождаются стихи/ С природою не слишком споря» — позволяет ей «оказаться вблизи с предметом», как говорит Платон в одном письме, продолжая мысль Гераклита; именно в этой близости возникает симпатия, а симпатизировать — значить философствовать, замечает Аристотель.
Здесь нужно сказать, что образ в её стихах, это не картинка, это платоновский эйдос вещей, являющийся нам в просвете бытия. Надеюсь, что её речь не закончится одними «беседами о религии», стиранием пыли с реликвий, теологией или философией. Ведь «беспечные жители Эллады» поют божественные песни. Художник обращается к вещам непосредственно, а философ через понятия.
Здесь тоже кое-что следует сказать. Вещь в стихах Тамары Кузьминой еще не становится объектом под прицелом насильственной рефлексии, эта вещь ещё равна самой себе, а потому личность художника не возвышается до субъекта, носителя власти, из чего следует, что воля, о нехватке которой говорилось выше, не распространяется на вещи, на мир, на судьбу. При современном положении дел в искусстве это считается недостатком. Её художественное мышление далеко от выражения «я мыслю» в значении «я повелеваю».
В какой-то качественный момент, который мы не успеваем уловить, время в её стихах уже перестаёт быть замкнутым, а круг судьбы превращается в «спираль». «Дорога падала в жёлтые сны/ Беззвучной музыке в такт, / Где белый холм, как голос волны, / Где вечность и пустота. / Где над тобой замыкался круг, / А я крутила спираль, / Но мы оба играли в одну игру, / Которая как мир стара…»
Кстати, ритмы и вибрации вещей в поэзии Тамары Кузьминой удачно освоил молодой двадцатичетырёхлетний музыкант Александр Донченко, который продемонстрировал ритмическую актуальность её стихов, сочинив песню «Перехожу на птичий язык». А стихотворение далёкого 1987 года «Голубой, синий, фиолетовый…» звучит ритмах модного сегодня рэпа. Я уверен в будущем успехе этих песен. Ирина Безрукова также нашла тёплые ноты к стихам Тамары Кузьминой. Марина Савченко исполняет её блюзы.
Цвет — один из существенных мотивов в её поэзии. «Белым листом пролетит зима», «Ни чёрным, ни красным тебя не обижу», «Зелёным зноем удручён, / Скучал уныло лес./ И миллионы жёлтых пчёл/ Носили свет с небес». Где-то, где-то между красками её палитры пульсирует невысказанная, невыраженная «очень правильная мысль». И какая бы краска не упала с её кисти, она всего лишь спектр небесного света, освещающего середину сада цветущего бытия Тамары Кузьминой.
Этот свет отворяет порой метафизические окна. И она говорит: «Здравствуй, свет потусторонний!» В этом свете она замечает огромное количество деталей, неприметных вещей, таких как «обёртки конфет» и т. д. И более того, отблеск потустороннего света видит и в наших простодушных лицах. Отсюда начинается созидание в её живописи, графике, поэзии. Иначе говоря — волшебство Простого (die Pracht des Schlichten).
13 — 16 ноября 2011