Был от рожденья зряч, был с детства некурящ,
Живя в провинции, не акал и не окал,
Став стольным жителем, не ахал и не охал,
А проверял, где кость, где хрящ.
Сточил о стогны пару дюжин каблуков,
Носил прикид демисезонно-зимний,
И Кремль не брал, и не врывался в Зимний,
Но отличал живых от мертвяков.
Не отвлекался на нудеж передовиц,
Не пригибался под свинцовым небом,
В контактах с Дядею замечен не был,
Ласкал девиц, играл с друзьями блиц.
Когда великая сгнила эпоха,
Не вовлекался в гомерический дележ,
Остался там, где скудно, там, где плохо,
Где бедных кормит с оловянной ложки ложь.
Когда в проржАвевшей железной занавеске
На Лондон и Париж открылся вид,
Он снял демисезон и отбыл по повестке
Туда, где щебет местных птиц – иврит.
А что Москва? Она его, как всех, простила,
Тем боле, что как звать – не знала иль забыла.