***

Мы сидели в машине, было лето, вода в пруду плескалась, где-то вдали слышался шум машин, а вблизи - голоса мальчишек, которые плескались в воде.
Мы курили и целовались.
И говорили.
- Знаешь, когда я кормила дочь грудью, мне приходилось сворачивать полотенце в жгут и сжимать его зубами, чтобы не закричать, - сказала она.
Я увидел ее совсем другую. Совсем другую.
- Иди ко мне, - сказал я, обнимая ее. И поцеловал - нежно, долго, в губы. Только так я мог показать ей, что я чувствую.

Вспомнил этот случай совсем недавно. Когда увидел, как ведет себя собака, у которой щенки.

Вы уже знаете про Шарика. От "Блохастого проходимца" она принесла семерых щенят. Четырех мы благополучно "отдали в хорошие руки". От троих девочек все отказались. В основном у нас бывают мужчины, им эти оставшиеся щенки и навязывались, самым же распространенным с их стороны аргументом для отказа было то, что "у меня дома и так полно двуногих собак". В общем, эти трое остались.
Собака была вынуждена кормить их молоком. А щенки уже взрослые, ели и взрослую пищу. Естественно, никто не кормил их на убой. Кто что вынес - тому и рады, как говорится. Беда была в том, что миска одна и три щенка накидывались на еду так, что мать очень часто растерянно и смиренно отходила в сторону. Если же попытаться делить на всех "по-братски", то ничего братского, учитывая, количество еды, не получалось. Пришлось пойти на компромисс - мы кормим маму, а мама кормит детей.
Как оказалось, мы совсем не учли возраст "детей".
Ну представьте сами - уже взрослые щенки. Зубы - как иголки, когти к тому же. А соображения о боли - ноль. Плюс потребности растущего организма в полноценном питании.

Я ласкал собаку. Мне приходилось это делать. Бедная, она повизгивала, тыкалась в меня носом, прижималась мордой, брала мои пальцы в пасть, беспомощно оглядывалась на трех дьяволят, которые тем временем жадно терзали ее соски. Но - терпела. Кормила она стоя, щенки буквально висели на ней, да еще царапали ей живот, да так, что потом царапины были явственно видны красными пятнами. Я же гладил ее как мог, говорил с ней под непрерывное чавканье - нужно было, чтобы щенки тоже наелись. А собака стояла тихо, лишь перебирала лапами, и только по глазам, да по тому, как она тыкалась в мою ладонь, можно было понять, как ей больно. И только тогда, когда становилось невмоготу, она вдруг оборачивалась и кусала - не меня, а самого наглого щенка.

А щенки обожали развязывать шнурки - это было их любимое занятие... Три черных мохнатых шарика выбегали ко мне и сразу начинали с рычанием хвататься за шнурки на ботинках, да так настырно, что приходилось либо убегать, либо смиряться. Отогнать их было невозможно - дети есть дети везде и всегда.
Никогда не забуду крика щенка, когда я наступил ему на лапку... Он не скулил, не визжал, а именно кричал - громко открыв пасть и подняв отдавленную лапку. Плакал, показывая лапу, плакал от боли и неожиданной, непонятной, незаслуженной обиды. Тонкий, детский крик, маленькая пасть и растерянные, испуганные глаза, и лапка - маленькая, мохнатая, поднятая кверху, на которую наступил стокилограммовый мужчина в грубом, тяжелом ботинке. К счастью, ничего страшного не произошло, через несколько минут щенок бегал и прыгал, как и прежде - как и всегда, детские слезы высыхают очень быстро.
Потом нам удалось пристроить еще одного щенка. С мамой-Шариком и с нами осталось двое. Кличек мы им и не думали давать. Безымянные, они носились по территории, играли, валялись в снегу, боролись, тявкали - открывали для себя этот огромный мир.

Очень странный и страшный мир.
За десять минут до этого я видел, как два щенка бегали друг за дружкой. Потом зашел внутрь. И вышел снова. Парень, к которому я подошел, сказал:
- Он спокойно переехал через него, - он добавил ругательство. Повернувшись, я увидел щенка, лежащего на земле. Он поднимал голову, мне показалось, что он хочет встать. На какую-то минуту мне показалось, что ему это удастся, что хваленая собачья живучесть поможет ему. Но вдруг понял, что нет.
Я не смог к нему подойти. Я испугался. Я знал, что он посмотрит на меня, посмотрит и будет ждать помощи, чуда, жизни, будет просить, надеяться и верить, верить в то, что человек, который был их другом, избавит его от этой непонятной, нежданной жуткой боли и слабости, сейчас вот погладит за ушами и все пройдет, и все станет как прежде - а я знал, что не смогу этого сделать. И не смогу глядеть в эти детские, невинные и растерянные глаза.
Зато сестра не отходила. Она забегала то с одной, то с другой стороны, обнюхивала свою сестру, будто не понимала, что произошло, что случилось. А когда та затихла, она бросилась в сад - туда, где было их жилище. Но сразу же вернулась. И я понял, что она бегала звать маму - сказать, что с сестрой случилось что-то непонятное. А не найдя маму "дома" тут же вернулась обратно - чтобы та не была одна.
Когда я подошел, щенок уже не двигался. Бедняга, он даже не смог закрыть глаза. Пусть это было немного театрально, пусть на меня смотрели люди, пусть мои перчатки испачкались в крови - я обратил внимание - алой крови, я взял его на руки. Я не мог взять его за загривок, хвост или лапы, как какую-то падаль. И в мусорный контейнер выкинуть тоже не мог.
Когда я ковырял мерзлую землю, прибежал Шарик. Собака долго обнюхивала тело своего детеныша, потом начала тщательно обнюхивать все вокруг - я почему-то подумал, что она старается понять не то, что произошло, а как это произошло. А еще подумал, что она может броситься на меня, когда я буду класть щенка в ямку. Поэтому следил за ней. Но собака стояла рядом, вернее, собаки - оставшийся щенок тоже был тут. И они никуда не уходили, пока я не похоронил бедняжку.

Я был на десятках похорон. И да простят меня все усопшие, ни разу не было ни слезинки. А тут мне хотелось плакать.

Не спрашивайте меня, зачем я это написал. Просто захотел. Конечно, хочется попросить, чтобы никто никому не делал больно, хотя бы один день, но не буду. Все равно в мире ничего не изменится.

Я же не сдох от жалости к бедному щенку. Хоть и "якал" весь рассказ, правильно?