В 1836 году А.С.Пушкин написал «Отцы пустынники и жёны непорочны» - переложение молитвы святого Ефрема Сирина.
Ефрем Сирии жил в 4 веке. Оставил много толкований Святого Писания и других сочинений, переведенных на греческий. Также сочинял умилительные молитвы и песнопения. Великопостная молитва Ефрема Сирина широко известна:
Господи и Владыко живота моего!
Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми.
Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему.
Ей, Господи Царю, даруй ми зрети мои прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь.
Так молился великий святой. Как же передаёт нам молитву смертный человек и бессмертный гений Александр Сергеевич Пушкин?
Среди множества молитв, сложенных отцами-пустынниками и жёнами непорочными, поэту «все чаще приходит на уста» только одна великопостная молитва «и падшего крепит неведомою силой»:
Владыко дней моих!
дух праздности унылой,
любоначалия, змеи сокрытой сей,
и празднословия не дай душе моей.
но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
да брат мой от меня не примет осужденья,
и дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
В 1836 году Пушкин пересматривает всю свою жизнь. Праздность и уныние, названные Ефремом Сириным отдельно, друг за другом, поэт объединяет в одно - праздность унылая. Ну да, для поэта праздность всегда уныла. Хотя значение этого слова «праздность», производного от слова «праздь» - ничегонеделанье, свободное время от трудной и тяжелой физической работы крестьянства и вообще трудового народа. В этом случае праздность, праздь, становится отдыхом, праздником. Но Ефрем Сирин говорит о духе праздности. И гений Пушкина определяет унылым дух праздности поэта, потому что в праздности «меж детей ничтожных мира быть может всех ничтожней он».
Валентин Непомнящий говорит о крупном отступлении Пушкина от оригинала молитвы: «...вместо скупой и монолитной формулы Ефрема Сирина у Пушкина «Дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей». Эта метафорическая змея появляется потому, что Пушкин вводит «усиление в том месте, где именуется грех, всего более страшащий его: «Любоначалия, змеи сокрытой сей». Образ змеи много раз появляется в произведениях Пушкина. Но если в «Пророке» (1826) «жало мудрыя змеи», в «Воспоминании» (1828) «змеи сердечной угрызенья» мучают поэта, то в молитве 1836 года «змеи сокрытой»... Этим эпитетом поэт хочет подчеркнуть, что любоначалие скрытно, тайно, незаметно для него самого овладевает человеком. Духовное начальство над всеми - вот как называется этот страшный грех гордыни. Любоначалие над несчастными узниками, над царем, обществом и страной, над сердцами людей, наконец...
Откуда же появляется эта непомерная гордыня, это упоение собой?
Нельзя не согласиться с мнением В.С.Непомнящего, что это «упоение собой ведет к слепоте и глухоте. Отсюда потеря чувства такта и ориентации в реальных исторических и человеческих обстоятельствах». В.Непомнящий в книге «Поэзия и судьба» достаточно подробно останавливается на вопросе отношений личности Пушкина и его гения.
Мы же здесь остановимся на конкретных произведениях, где любоначалие как соблазн духовного владычества, своей могучей власти над умами у Пушкина проявилось с таким мощным самозабвением.
«Желание славы» было написано в 1825 году. Это излюбленное Пушкиным двухчастное стихотворение. Вторая часть - это страшная месть! Оно звучит как заклинание, заговор. Это уже не просто поэзия, это демоническая власть, которой обладает поэтический гений. В стихотворении четырежды повторяется слово «чтоб». Словно проклятье:
Желаю славы я, ч т о б именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Все, все вокруг тебя звучало обо мне,
Чтоб гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья...
Несчастная жертва попадает в круг демонической власти всесильного слова. Её слух, она сама, всё, всё вокруг неё, память - вся жертва - окружена его именем, им самим, молвою, голосом.
Горе тому, кто подпадет под такое духовное владычество: от него действительно трудно освободиться. Но в 1825 году желание славы ново для Пушкина, эта новая страсть родилась как бы в отместку той женщине, которая изменила. «Я новым для меня желанием томим», - признается поэт... Но окружить женщину собой, своим именем! О, это страшное, страстное, мстительное желание собственника, не желающего уступить никому другому то, что ему так дорого и любимо! Любоначалие... Оно возникает и в других стихотворениях Пушкина: « Не правда ль: ты одна... ты плачешь... я спокоен; ...Но если...». Он спокоен, потому что она плачет. И что же в этом «Но если...»? Опять «мщенье, бурная мечта ожесточенного страданья»?
Но сразу же вслед за «Желанием славы» Пушкин пишет стихотворение «Храни меня, мой талисман», где мщение сменится заклинанием, просьбой - словом «храни», которое повторяется здесь шесть раз! Поэт сам чувствует себя жертвой:
Пускай же век сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай, надежда; спи, желанье;
Храни меня, мой талисман.
И еще раз обратится Пушкин к талисману, но уже в 1827 году. От чего же охранит талисман, который вручила ему восточная волшебница?
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!
Почти повторяется строка 1825 года! Долго, долго сердечные и другие раны растравляли сердце поэта и незаметно привели к «змее сокрытой сей», к осознанию своего любоначалия, в котором он искренне раскаивается, повторяя далее слово в слово молитву Ефрема Сирина.
«Не здесь ли, в этой высокой и смиренной молитве, стоящей почти рядом с «Памятником», с его «милостью к падшим», подводится духовный итог многолетнего - на всю жизнь - внутреннего диалога сложных и столь часто мучительных отношений смертного человека со своим бессмертным даром?» - предполагает В.Непомнящий.
Да, и здесь, и на протяжении всей своей великой жизни. Поэт жил и творил на грани смерти и бессмертия.