Рассказ
- Ой, ёченьки, да что же теперя будет! Сдохнет, ведь, скотина-от – причитает, семеня рядом с Григорием старушонка лет семидесяти, в стоптанных башмаках и полинялом ситцевом фартуке, который она, не переставая, теребит сухими руками, - Утром вышла глянуть на её, а она лежит, смотрит, горемычная, своими глазишшами, и тихо так мычит, будто жалится на что… Я спервоначалу-то подумала: ну, может, съела чего дурного… Ан, гляжу – совсем не подымается. Даже распухла вроде. Я и так к ей, и эдак… Вот, как была неумыванная, за тобой, Гришенька, побежала…
И тут, будто внезапно осознав, что простыми словами не выговоришь всего горя, а, тем более, не тронешь чужую душу, старуха вдруг тоненьким голосочком вскрикивает ни с того, ни с сего и причитает:
-Да родимая ты моя кормилица-а-а… Не видать уж, видно, моей Милке зелёного лужку-у - и вытирает глаза и нос краем фартука.
Григорий шагает молча широким, размашистым шагом, гулко ударяя стоптанными каблуками видавших виды кирзовых сапог в накатанную колею дороги. В деревне, среди баб, он слывет докой по части болезней скотины. Лет ему чуть за сорок, но испитое его лицо покрыто глубокими морщинами и густой сеткой кровеносных сосудов. Нос на крупном лице большой, слегка сизоватый, выдает человека пьющего, причем часто и помногу…
Деревенский «фершал» Иван Акимыч, мужичок образованный и разбитной, дело своё знал и работал исправно, но для деревенских хозяек свой, выросший на глазах Григорий, имел, видимо, авторитет несравненно больший, нежели этот городской старик в круглых, скрепленных черной матерчатой изолентой, очках, ругавшийся при случае по-латыни.
Григорий исподлобья смотрит на причитающую бабку, перебрасывает из руки в руку старую кирзовую сумку с лекарским «струментом» и вразвалочку шагает дальше. Бабуся смолкает под его суровым взглядом, часто шмыгает носом и норовит забежать вперед, пытаясь заглянуть в глаза своему спасителю.
У самого своего дома она суетливо откидывает запор на ветхой калитке и впускает Григория во двор. Лекарь по-хозяйски оглядывается, подтягивает свои грязные, рабочие штаны, подвязанные веревкой и басит:
-Ну, Демидовна, кажи свою скотину, штоль…
Старуха суетится, что-то шепчет себе под нос, быстрым шагом идет в одну сторону двора, пересекает его по диагонали и возвращается на прежнее место. Григорий криво усмехается, подходит к сараю, откуда слышится слабое, жалобное мычание, берется за скобу двери.
-А я скамеечку принесу, а не то табуреточку какую… Небось стоя-от не с руки – тараторит бабка и быстрой походкой исчезает за изгородью.
Григорий входит в хлев, приоткрыв пошире ворота, чтобы лучше было видно. В нос ему ударяет застоявшийся, смрадный запах давно не чищеного хлева. Глаза постепенно привыкают к полутьме, он осматривается…
Рыжая буренка лежит на грязном, густо унавоженном полу, и раздувшиеся бока её ходят ходуном, слышно тяжелое дыхание.
-Да… - вслух сам для себя произносит лекарь, обходит скотину вокруг, трогает живот носком сапога, щупает зачем-то вымя. Затем, взяв скотину за рога, заглядывает ей в глаза. Корова пытается приподняться, но не может и без сил её голова валится на пол…Доморощенный «фершал» удовлетворенно хмыкает себе под нос.
Пошурудив «струментом» в своей кирзовой сумке, он вытаскивает из неё длинное, толстое шило и, примерявшись, вонзает корове в раздувшийся живот. Тело животного вздрагивает, слышится короткое мычание, корова сучит по полу ногами, пытаясь встать. Из дырки со свистом вырывается струя зловонного воздуха.
Удовлетворенный работой Григорий, еще раз взглянув на лежащее животное, с облегчением выходит из сарая на свежий воздух, садится на чурбак, стоящий тут же, прикуривает свернутую самокрутку, и с неподдельным интересом смотрит на плывущие над головой облака, пуская при этом облака дыма…
Звякает запор на калитке и во двор вбегает хозяйка коровы, неся под фартуком что-то такое, от чего опытный Григорий встает со своего места, затаптывает в грязь недокуренный бычок своей самокрутки. Настроение его резко изменяется, он даже изображает на лице подобие улыбки…
-Ну что, Гришенька, посмотрел Милку-от? – заинтересованно спрашивает старуха, наливая в стакан мутной жидкости, лекарь при этой процедуре не отводит глаз от стакана и непроизвольно сглатывает слюну. Залпом опрокидывает стакан, при этом его небритый кадык дергается несколько раз в такт глоткам. Он морщится, занюхивает самогон рукавом и, переведя дух, говорит хозяйке:
-Не боись, Демидовна! Справил всё в лучшем виде… К завтрему встанет. Утром можешь гнать в стадо. Только вот что я тебе скажу: на ноги то я её поставил, до только уж больно слабая она посля болести… Есть, конечно, у меня одно средствие, но, сама понимаешь – денег стоит, да и мало его у меня. В область за ним ездил… А вобчем, как хошь…
-Да что ты, Гриша! Нушь я бы стала своей кормилице худа желать! Уж ты продай, мил человек, своего средствия. Сам понимашь, что за жисть без коровёнки-то… Ты уж, Гришенька, не откажи… Сколь надо-то?
-Пять рублев! – жестко говорит Григорий, подставляя стакан для очередной порции мутного зелья. У бабки, собиравшейся налить ему, рука останавливается на пол-дороге…
-Эт чо за средствие тако? – тихо спрашивает она – Небось загранично?
-Натрийсульфурик, слышь, обзывается! – важно произносит Григорий и трясет рукой со стаканом у старухиного передника.
-Чо? – бабка округляет глаза – Натрик… сульмурий…?
-Тебе всё равно не сказать – наливай!
Опрокидывает стакан в рот, хрустит поднесенной луковицей…
Пошарив в сумке, достает мятый газетный кулек, из которого отсыпает на ладонь немного белых, вполне лекарственного вида, кристалликов.
-Вот! Лучшее средствие именно от этой болести. Не хошь, не бери… Но – предупреждаю! – Лекарь пьяно покрутил грязным пальцем прямо перед носом старухи, - потом не реви! Ни одна милиция не поможет… Ха-ха..
И его тело трясется от смеха.
-Ладно уж! Развеселел… Давай, чо ли твой нат.. натрик.. Давай, я говорю!
И, вытащив из-за пазухи грязный носовой платок, с трудом развязывает стянутый намертво узел.
-Значит, так, - говорит Григорий, не сводя глаз с платка, - Как только соберешься поить свою скотину, сыпь на ведро одну щепоть порошку. И всё как рукой сымет. Будет твоя Милка, что козёл прыгать! Только не забудь: больше щепоти положишь – молоко станет горькое или вообще доиться перестанет.
-Нет-нет, Гришенька! Сполню всё в точности как ты сказываешь! – говорит поспешно бабка и, шевеля губами, считает завернутые в платок копейки…
-Здеся токо четыре семьдесят две, Гришенька…Я мигом к соседке сбегаю…
-Ладно, так и быть, давай! – говорит Григорий, засовывает деньги в карман, а сам косится на остаток зелья б бутылке, стоящей на чурбаке.
Бабка угадывает его желание, плещет в стакан остатки. «Лекарь» крякает и выпивает…
-Ну, ладно, будь здорова, Демидовна! – уже выходя со двора, кричит он нетрезвым голосом,, - пусть Милка твоя растет большая…
По дороге домой Григорий вспоминает, как он полтора года назад на складе сельхозартели выпросил у завсклада бочку какого-то удобрения для огорода, а, когда полил раствором этого вещества куст смородины, тот через время завял… Как и когда пришла ему в голову мысль использовать это вполне медицинское на вид «средствие» в качестве лекарства для худобы, он не помнил, но в бочке удобрения с мудрёным названием «натрийсульфурик» было еще много. И «лекарь» уже прикидывал, сколько выйдет ещё кульков для лечения скотины и не уменьшить ли дозу «лекарствия» своим рогатым пациенткам…