Я сижу на лавочке на бульваре и смотрю на людей. Довольно бездарное и даже мещанское занятие, если честно. Еще бы семечки в кулак…
Нет, начну-ка, пожалуй, по-другому:
Я сижу на лавочке, но не простой, а модерновой. Лавочка – причудливое творение, сочетание кованого ажурного фонаря и бетонной, облицованной мозаикой, скамейки. Мозаика – того неопределенного светлого оттенка, который в пасмурный день кажется серым, а в ясное солнышко – бежевато-белым. Все углы скамейки сглажены, округлены, зализаны. В общем, выглядит эта лавочка, сопряженная с фонарем, почти неприлично…
Да и бульвар – не просто себе бульвар, а Рамблас. И город – Барселона. Моя любимая Барселона, сумасшедший город у моря, лучшее место на свете, куда возвращаешься снова и снова, и все мало, все хочется еще и еще…
Неяркое ноябрьское солнышко уже закатывается за Монжуик, небо бледнеет, четко вырисовывая контуры резных крыш, башенок, вазонов и статуй. От асфальта поднимается холод, вот-вот зажгутся, моргнув, фонари. Пожухлые листья платанов в вечернем свете кажутся серебряными. Уже светятся арки и хрустальные люстры в окнах театра Лисеу – наверное, сегодня дают оперу. Из теплого зева рынка Бокерия сквозняком выносит запахи фруктов, рыбы, сдобы, кофе. Везде толпы. Нарядная публика журчит всеми наречиями, неторопливо течет от Пласа Каталуния к старому порту и обратно.
Мы здесь проездом. До нашего ночного самолета – всего несколько часов. Пустой вечер… Мы были в Барселоне много раз, жили тут неделями, все здесь знакомо и исхожено нами. На сей раз мы хотели просто быстро пройти по Рамбле, спуститься к морю, проскочить через мол Испании к Барселонете и дальше по набережной – к Олимпийскому порту, поесть там где-нибудь, вернуться на Рамблу и пробежаться по Пасеч де Грасия… Но толпы, заполнившие субботний город, движутся медленно, подчиняя нас томному ритму неспешной прогулки, сбивая с шага. Мы потеряли темп. Бестолково покружили по хорошо знакомым улицам, бестолково заглянули в несколько обувных магазинов, зачем-то свернули в Готический квартал, узкими извилистыми переулками вернулись к Рамбле, и толпа увлекла нас к монументу Колумбу (в Испании его зовут «Колом») и дальше, в старый порт.
В старом порту все те же толстые чайки кружат над водой, высматривая подачку в руках праздных гуляющих. Те же откормленные рыбы мельтешат у поверхности воды, хватая крошки. Голуби суетливо заглядывают в глаза людей, воробьи бесстрашно прыгают под ногами, и кажется, чирикают: дай, дай…
Вдруг движение толпы замирает – разводят мост, в гавань заходят яхты. Мы глазеем на смешные буи – стилизованные фигурки матросов, с широко расставленными ногами и задранными к отцветающему небу лицами. На фоне быстро темнеющей воды матросы-буи кажутся белоснежными, хотя и слегка закапанными вездесущими чайками. Впрочем, черт их знает, может, это вовсе и не матросы, а какая-то аллегория – поди пойми претенциозных каталонских дизайнеров…
Муж, как всегда, принимается фотографировать. Сколько у нас уже фотографий Барселоны – две тысячи? Три? Пять? Ведь договаривались: хватит, никаких фотографий, сколько можно, одно и то же… Но муж оправдывается: никогда больше не будет именно такого неба, такой воды, и хочется навсегда сохранить именно этот тусклый маслянистый блеск морской ряби, именно этот оттенок вечернего воздуха - пусть не в своей памяти, так в памяти фотоаппарата. Он меняет один объектив на другой, переключает режимы, фильтры, присаживается на корточки, сетует на отсутствие штатива, щелкает и щелкает кнопкой – словом, получает все возможное удовольствие из этой привычной для него канители.
Рамбла никогда не спит – замечено не мной. Не мной сказано, что бульвары Рамблас – театр, шоу, непрерывное представление. Не мной утверждается: Рамбла завораживает, тянет к себе магнитом вот уже больше ста пятидесяти лет. Начинаю фантазировать: молодой Гауди, еще не впавший в религиозность и аскетизм, каждый вечер, принарядившись и на последний грош купив бутоньерку, гуляет по Рамбле. На театр или кафе денег уже не осталось, но кто-то – друзья, знакомые – иногда платит за угощение. Они сидят за выносными столиками, потягивая напитки и украдкой разглядывая гуляющих солидных буржуа, вернее - их разряженных жен и дочек. Ночью на смену приличной публике приходит другая – из кабачков Раваля, из заведений Эщампле на Рамблу выходят накрашенные красотки, простоволосые девушки с хриплыми голосами…
Но стоп, стоп. Этого не могло быть. Робкий болезненный юноша из провинции, подмастерье каменщика, ремесленник, сын и внук ремесленника, вряд ли проводил бы ночи на богемной Рамбле, сидя над чашкой кофе от заката до рассвета…
Хотя эта традиция жива и по сейчас. Несмотря на стылый холод, и сегодня люди, закутав «казенными» пледами ноги, расслабленно сидят за столиками с пивом, с кофе, с глинтвейном и – смотрят на плывущую по Рамбле публику. Никто ничего не ест – здесь все дорого даже для сорящих деньгами туристов. Официанты с тоской в глазах разносят напитки и трут, и трут тряпицами и без того чистые мраморные столешницы.
Передергиваем плечами: что за удовольствие сидеть тут, дыша пылью, поднимаемой тысячами ног? Да и холодно… Но мы тоже устали, и вот – присели на лавочку, сонамбулически уставились на колыхающуюся мимо толпу и сидим, как загипнотизированные, думая ни о чем и обо всем сразу…
А ведь когда-то и в моем родном городе светлыми летними ночами (но только летом, уступка климату!) по серой гранитной набережной гуляли парочки, и семьи, и веселые компании с гитарами. Интересно, а сейчас гуляют? Говорят, и в Москве когда-то так же гуляли по Тверскому. Возьмем, к примеру, Пушкина. Надев широкий боливар, Онегин едет на бульвар. Хотя это про Питер, впрочем.
- Как ты думаешь, почему у нас люди не гуляют по бульварам субботними вечерами? – спрашиваю мужа.
- А ты давно в центре была вечером?
- Давненько… Но все-таки бывала иногда. Много машин, немного иностранцев, немного молодежи… Когда-то, в девяностых, я работала в Малом Ивановском переулке, рядом с Солянкой. Знаешь, я так любила после работы идти через старые улицы к Бульварному кольцу, и потом до Сухаревки… По бульварам пенсионеры в домино играли, в шашки. А теперь в центре – одни офисы, никто не живет, идешь из театра поздно вечером, ре-е-едко окна где светятся…
- Помнишь, на Сухаревке кафешка была с живой музыкой, на той стороне, в начале Проспекта Мира? Денег в обрез, сидишь, растягиваешь одну чашечку кофе на два часа… Тапер там был классный, из кухни повара приходили его слушать…
И затевается один из довольно бессмысленных разговоров – у них, у нас… У них гуляют, у нас не гуляют. У нас гуляют, но меньше. Гуляют больше в провинции, и летом.
- Слушай, а мы когда в Батуми были – ну, во время круиза по Крымской линии, я еще в «Спутнике» работала… Так вот, в Батуми они на набережную, на променад приходят, встречают и провожают корабли. Старики сидят по лавочкам под пальмами, в этих своих кепках. Мы такие идем на наш корабль, а они смотрят… И тут какой-то мужик к одному старику прикопался, что-то все спрашивает и спрашивает у него. И старик гневно вопрошает: что ты пристал ко мне? Ты видишь – я занят?! Я сижу и смотрю на людей?!
- А помнишь, когда Дима приезжал из Ростова? В декабре дело было? Ну вот, мы пошли гулять вечером, и народу было полно. Гуляют у нас, что ты выдумываешь, - лениво сердится муж и тихонько напевает: «Как провожают пароходы, совсем не так, как поезда...»
Да, действительно, мы тогда показывали Диминому сыну – моему племяннику – Кремль, Красную площадь, бродили по Александровскому саду – народу было много. Правда… Я киваю, и мне почему-то хочется сказать мужу: знаешь, как я тебя люблю?! Но телячьи нежности у нас не в ходу, я сдерживаю свой порыв и только засовываю ему в карман замерзшую ладонь. Он улыбается.
Пустой разговор увядает. Я думаю: если люди гуляют субботними вечерами по городу, значит, не все так плохо в нашем королевстве…
Мы сидим и смотрим на людей. Да, если Рамбла и театр, то – театр абсурда. Вот в начале бульвара, на Рамбла Санта Моника, уличные художники. Кто когда покупает у них, какие картины? Или эти бесчисленные газетные киоски – туристы ходят, перебирают путеводители, крутят столбики с кустарно сделанными магнитиками-сувенирами. Никто ничего не берет. Или цветы, прекрасные свежесрезанные розы или драцены в глиняных горшках – ни разу, сколько я видела, не покупались. Может, городской совет доплачивает продавцам, чтобы держали тут лавки для атмосферы, из традиции? Абсурд, конечно.
А взять живые скульптуры – ну много ли накидают в их плошки туристы? А они стоят по нескольку часов в день, загримированные то в римских легионеров, то в голливудских шерифов с Среднего Запада, то еще в каких-нибудь причудливых персонажей. Вздрагиваешь, когда «статуй» начинает шевелиться, моргая покрасневшими глазами, или свистнет вдруг, кивая на коробочку для подаяния. В один прекрасный день Колом на столпе решит сделать то же самое. Чем не сюжет для фильма ужасов?
Мимо нас проходит экскурсия. Гид тянет вверх на небольшом шесте малюсенький динамик от микрофона. Туристы влачатся за ним, как ученики за апостолом. К последним рядам экскурсантов припадает хрипатый попрошайка, цыганящий на всех языках евро-два. Туристы отнекиваются, но он не отстает, доверительно заглядывая им в глаза и почти хватая их за руки. Однако, он осторожничает - личного пространства не нарушает, иначе можно и в полицию загреметь.
Давать нищим здесь ничего нельзя – если сунешь руку в карман, слетятся, как вороны, на добычу, загалдят, закричат, затолкают. Здесь мошенников хватает, вон подозрительного вида мужичок «чистит» таксофон, правда, безуспешно. Мы смеемся – я один раз невольно составила компанию такому воришке. Дело было в Салоу, мы пытались позвонить по уличному таксофону в Москву. Таксофон в лучших традициях советских комедий деньги проглотил, не сработал, но наши кровные два евро не вернул. Я постучала по крышечке возврата. Крышечка была как будто погнута, изнутри что-то мешало.
Мой рукастый муж ковырнул ее подобранной тут же щепкой, и из автомата посыпались деньги… Ну, не золотой дождь, конечно, но евро тридцать-сорок нападало в мои ладони.
- А теперь валим отсюда, - встревожился муж.
- Думаешь, это специально крышку кто-то заклинил?!
- Ага, и не исключено, что наблюдает за нами из-за угла…
Мы рванули с добычей. В тот момент было почему-то не очень смешно…
А вон дальше по улице слышен какой-то крик, шум, растерянный пожилой мужчина удерживает за рукав верткого шаромыгу, добротного вида немец звонит по мобильному, и через три минуты с сиренами подъезжают на мотоциклах два бравых полисмена. Толпа клубится: феноменаль! Криминаль! Кто свидетель? Я свидетель! А что случилось? То ли его обокрали, то ли он обокрал…
От Пласа Каталуния раздаются ритмичные стуки и выкрики. Демонстрация. Несут наспех намалеванные транспаранты: «Свободу и демократию Сирии!» Если учесть, что демократия – это фикция в любой стране, то демократия в исламском государстве – это двойная фикция. Кажется, и сами демонстранты это понимают, смотрят как-то виновато, и только одна распалившая себя девица в первом ряду все голосит и голосит складные речевки, повторяемые в рядах демонстрантов почти шепотом…
Каких только шествий не видела Рамбла! В тридцатые годы, во время бурных событий гражданской войны, с Рамблы в один момент исчезли опрятно одетые люди. Рассказывают, что вся Барселона ходила в синих рабочих комбинезонах. Анархисты, коммунисты, националисты, сталинисты раскатывали тут на грузовиках, собирая людей под ружье. Много об этом писали Оруэлл и Хэмингуэй, принимавшие непосредственное участие в событиях.
Но и демонстрацию снесло вниз, к Колому. Освободившееся пространство мгновенно заполняется гуляющими.
Приятно, что большая часть толпы – свои, местные, барселонцы. Они гуляют семьями. Вот неторопливо шествует пожилой сеньор с элегантной супругой. Дочка на выданье, в теплой куртке, в дорогом фирменном шарфе с красно-белой клеткой по бежевому. Сынок-тинэйджер, в джинсах, висящих в шагу до колен, почти съехавших с худого зада. Моя бабушка, царствие небесное, говаривала: мотня до колен болтается. До сих пор не знаю, что такое «мотня» - может, что-то неприличное?
Но самый замечательный член этой семейной идиллии – собака. Мелкая, но упитанная рыжая псина, тоже сильно пожилая. Она не спеша передвигает лапами – наслаждается субботней прогулкой. Морда с седыми подпалинами, светло-рыжая шерсть висит кучерявыми прядками. Сеньор делает какое-то замечание – указывает сеньоре на вывеску. Сеньора, сеньорита и наследник дружно поворачивают головы. Собака без особого любопытства тоже взглядывает на вывеску и внимательно выслушивает комментарии хозяина. Кажется, она сейчас кивнет в ответ.
На Рамбле, рядом с фонтаном Каналетес, есть и специальный низкий фонтанчик для собак. Чтобы бездомные божьи твари пили воду и не бесились в летние жары от жажды… Хотя мы не видели ни одной бездомной собаки в Барселоне. То ли не попадались, то ли их здесь нет.
Вот и эта, рыжая – тупо переставляет старческие ноги, поводя толстыми боками, смотрит самодовольно на людей, гордясь кожаным ошейником и изящным поводком. Даже эта собака играет по правилам местной ярмарки тщеславия.
- Пойдем, хватит сидеть, седалища отморозим, - зовет муж. Мы поднимаемся и бредем в толпе вверх, к Пласа Каталуния. Кружим по площади. Здесь тоже встречаются неординарные личности – то увидишь хрупкую японку в узкой цветастой юбке и в шлепанцах на босу ногу – это по зиме-то; то размахивающего полосатым желто-красным флагом футбольного фаната – «Барса» опять выиграла, только случилась виктория неделю назад, а он все празднует; то опять попрошайки – не очень-то они похожи на нищих. А как-то летом мы видели здесь нудиста на велосипеде – совершенно голого седого мужика, покрытого ровным загаром. Потом мы не раз встречали его и в других местах Барселоны и поняли, почему на него никто не обращает особого внимания. Ну, бывают вот городские сумасшедшие, а у Барселоны – свой городской нудист.
Бредем до знакомого кафе на Диагонали. Мы в Эщампле – колыбели модернизма. На крыше здания фонда Тапиеса – инсталляция: хаотичное сплетение толстых белых проводов на металлических каркасах, с впутанными клоками пуха. Все это подсвечено снизу. То ли гигантское гнездо, то ли облака, то ли метель, то ли рождественские ангелы. Красиво? Не знаю… На самом деле эта штука – скульптура самого Тапиеса «Облако и кресло».
Каталонцы носятся с модернизмом, как с писаной торбой. Во-первых, это наследие. Во-вторых, неплохая приманка для туристов. В-третьих, отражение национального характера, замешанного на здравом смысле и легкой сумасшедшинке. Всемирно известные каталонские гении славятся «лица не общим выражением»: Гауди, Дали, Пикассо, Миро. Гении чудаковатые, странные, сюрреалистичные, такие же, как и их творения.
Мы выходим к Кварталу Раздора, любуемся на три шедевра модернизма. Фантастические фасады, самый причудливый – Каса Батльо Гауди. Дом-леденец, дом-аквариум, морская сказка, текучая и незыблемая одновременно. А внутри – помимо музея, жилые квартиры, в доме до сих пор живут, правда, аренда стоит баснословных денег… И так во всем в Барселоне – бок о бок традиционная каталонская рассудительность и полный улет буйной фантазии, здравый смысл буржуазии и вечный угар богемы, консерватизм и неореализм, причем и то, и другое по очень хорошей цене. И эта всеобщая двинутость на национальной идее. И одновременно открытость всему миру.
Или взять архитектуру: в провинциальном городке выйдешь на маленькую площадь в старом квартале, кажется – вот сейчас тут бы фонтан уместен или уж скамейки под деревьями. Ан нет, посреди круга, под старыми платанами красуется кованый фонарь. И лампы вроде старинные, срезанной пирамидкой вниз, с матовыми стеклами под черным куполком. А сами фонарные столбы почему-то вдруг сплетаются, как стебли в букете, перевиваются, классические светильники свешиваются чокнутыми бутонами…
… В те времена я и понятия не имела об архитектурных стилях. Детство мое прошло в Архангельске, и сподручнее было бы мне заинтересоваться деревянным зодчеством, что ли. Но нет. В Архангельске было (и до сих пор есть) здание, в котором я когда-то угадала милые мне черты. Это особнячок на Чумбаровке в два с половиной этажа. Что-то завораживало мое воображение в частом плетении оконных переплетов, в форме балконных решеток, в геометрических украшениях фасада, в двуцветной его выкраске. Может, и не модернизм – но его уловимые черты, с поправкой на страну, на провинциальную моду и долгие годы советского небрежения, даже ненависти к изысканному ар нуво.
Чумбаровка в те годы была бездорожной глухой улицей, зачатком нынешней пешеходной зоны, так украсившей нынче Архангельск. Иногда я специально слезала с трамвая на Поморской и шла пешком до дому – через Чумбаровку, Серафимовича, Космонавтов, Водников. Стоять и пялиться на чужие окна посреди пустой улицы было бы не совсем прилично. Мельком, как будто чего-то стесняясь, я оглядывала свой любимый дом. Сколько себя помню, в нем находилась какая-то лаборатория. Я наивно, по-детски, завидовала лаборанткам в белых халатах, иногда мелькавшим в окнах, заставленных вазонами с разросшимися цветами...
Много позже, уже в Москве, я прослушала увлекательные лекции известного архитектора и реставратора В.А. Резвина. Он читал у нас курс «Архитектуры Москвы». Модернизм он не очень уважал, разделяя мнение, что московский модерн является блажью, капризом разбогатевших замоскворецких купцов, «новых русских» начала прошлого века. Разве можно сравнивать эти нагромождения излишеств с четкими и строгими линиями храма на берегу Москвы-реки, рядом с Серебряным бором? Наш преподаватель занимался реставрацией этого храма и был буквально влюблен в него.
Да, конечно, он прав. Так получилось, что я хорошо знала эту церковь – наши родственники жили недалеко, на улице генерала Глаголева. Летом мы ходили купаться на Москву-реку, это место так и назвалось: под церковь. Она тогда стояла заколоченная, сквозь облупленную побелку просвечивал темно-красный кирпич. В конце восьмидесятых ее наконец-то открыли, продолжая реставрировать изнутри. В ней отпевали Юру и Андрея А-ва...
Но вернемся к модерну: все же мы с другими курсистками – будущими «экскурсоводками» - с тайным удовольствием бегали на экскурсии по московскому модерну, устраиваемые другой нашей преподавательницей, влюбленной в архитектуру Шехтеля. Про Гауди на лекциях говорили, показывали какие-то смутные черно-белые фотографии Каса Мила. Кто бы знал, что когда-нибудь и я смогу увидеть Ла Педреру своими глазами…
Так что все идет из детства – оттуда, из старинного русского города на холодных берегах величавой северной реки, семечком залетела в мое сердце и проросла эта странная любовь к модернизму. Вот ведь как бывает…
Этим летом, когда мы с сестрой были в Архангельске, конечно же, я не удержалась от многократных любований домом за номером 20 по улице Чумбарова-Лучинского. Наверное, теперь, учитывая изменившиеся реалии нашей жизни, я могу сказать: если когда-нибудь очень сильно разбогатею, я куплю этот дом. Зачем? Отреставрирую его и буду в нем жить. Ведь все эти чудные-пречудные творения модернистов и создавались для того, чтобы жить в них со всем возможным комфортом. Что русское купечество, что каталонские нувориши знали толк в простых радостях жизни…
Ну, а если этого не случится – ничего страшного. Я смогу любоваться им и так, бесплатно – благо второй задачей модернистов было услаждение чувства прекрасного, пробуждение неких ассоциаций, влекущих наши души в мир фантазий…
- Ну уж, ты какой разговор не заведешь, все Архангельском закончишь, - усмехнулся муж. Мы мучались в узких креслах нашего ночного самолета, дремали вполглаза, мечтая быстрее уж добраться до дома. Коротая время, я развлекала самое себя и мужа импровизированной лекцией по модернизму. – Где Барселона и где твой Архангельск?
Близко, любимый. Гораздо ближе, чем мы думаем…
Этот очерк не претендует ни на какую научность и отражает взгляд на предмет глазами одного лишь автора. В крайнем случае – и мужа автора.