Плохое место
Узкий, длинный, совершенно безлесый мыс, поросший плотной невысокой травой с редкими песчаными проплешинами, торчал клином на север, и река, огибая его в крутом повороте, меняла направление своего движения почти на противоположное. В самом центре мыса словно какой-то великан поставил на траву свой горячий великанский чайник и, убрав его, оставил круглую, около двадцати метров диаметром, абсолютно ровную площадку, покрытую пористой, в мелких трещинах коркой, побитой местами желтовато-бурыми пятнами мхов и лишайников. Трава на площадке не росла, но по периметру буйно зеленела и была значительно гуще и выше остальной поросли мыса.
Никаких других приметных особенностей на местности не наблюдалось.
Пока Ванадий налаживал костер, Кудряшов забросил о трех крючках донку, и не успела еще в котелке закипеть вода, на кукане гнули хвосты и хапали жабрами воздух полдюжины чебаков и окунишек.
Уха поспела через двадцать минут.
Старик вытащил из рюкзака плоскую, из нержавейки, литровую фляжку и налил в кружки на два пальца.
– Ну, с Богом, пока пьется. Недолго, чай, мне осталось... На молочко, видать, переходить пора...
Они чокнулись, выпили и зачерпнули юшки.
Солнце потускнело, свалилось за острые зубчики таежного частокола и окрасилось в цвет пригоревшей глазуньи. Река запарила, смирила течение, и белая ночь проявила на небе прозрачную, в дырках и пятнышках, обкусанную с одного бока, луну.
– Давай, дед, колись на историю. Тянешь, тянешь... интриган старый.
Ванадий затянулся сигаретой, подергал обширную сивую бороду и долго усаживался поудобнее, подложив под спину рюкзак и скатку спального мешка.
– Собственно говоря, плохим это место напрасно обзывают: ничего плохого здесь не происходило и не происходит. Его бы лучше назвать загадочным – это, пожалуй, правильнее будет... Но – не мы придумали, не нам и отменять...
...Еще много лет назад люди заметили, что после ночевки возле этого, – он кивнул в сторону круглой площадки, – странного пятака, в голове у человека все как бы приходит в порядок. Только порядок этот имеет особенность: если раньше у человека и дурное, и хорошее было перемешано, как в винегрете, и жил он, мыслил и действовал, в основном, под влиянием обстоятельств, сообразуясь в каждом конкретном случае с внутренней, субъективной оценкой поступков своих, то после проведенной здесь ночи, обязательно сна – на бодрствующий мозг это действует слабо, его ощущение и восприятие праведности и, если так можно сказать, греховности помыслов и деяний собственных болезненно обострялись.
Нет, он не становился другим – лучше или хуже. Просто, если он делал добро, то испытывал ощущение легкости и полета, и та часть мозга, ответственная за чувства, включала в организме дополнительные источники силы и энергии. Душа человека выздоравливала и, вообще, – жить ему становилось легче.
Ну, а совершив преднамеренную жестокость, либо случайную ошибку, обидев нежеланием помочь в трудную минуту, он заболевал нефизической болью: и маялся, и страдал, и, не ведая причины такого внутреннего катаклизма, бывало, лишал себя жизни.
Вот такие, наверное, бедолаги и прозвали это место плохим. Добро безымянно, а зло и несправедливость всегда обозначены громким названием, словно каиновой печатью на лбу...
Дед замолчал, переводя дух от долгого, непривычного для него монолога, потом ударил прутиком по взлетевшим калеными искрами углям и добавил:
– А может, болтовня все это... Я здесь много раз ночевал: и спал, и не спал... – ничего вроде не чувствовал. Старик Лельхов – дед нынешнего бригадира рыбаков-хантов Бориса Лельхова – мне рассказывал: некоторые люди после ночевки в «плохом месте» получали способность угадывать будущее и вспоминать прошлое, далекое прошлое... Меня обошло, слава Богу, а то жизнь – не в жизнь, когда знаешь, куда придешь... В потемках-то жить привычнее.
Кудряшов с изумлением глядел на старика. За все время их знакомства, а это без малого три года, он и предположить не мог, что Ванадий Журавлев способен так складно и грамотно излагать свои мысли. Обстоятельства жизни, на работе и вне ее, всегда ограничивали сектор общения краткими, полузаконченными фразами, предоставляя возможность собеседнику самому их додумывать, допонимать, и это нисколько не затрудняло общение, напротив – многословие и неуместная красивость разговора считались признаком небольшого ума и часто обрывались крепким словом и прилипчивой кличкой «трепач». Даже в историях – охотничьих и рыбацких рассказах – в большей мере сюжет исполнялся эмоциями, в красноречивых жестах, скрепленных междометиями и народным фольклором.
Кудряшов за эти годы успел отвыкнуть от чувства беседы, а длинные монологи потеряли для него свою былую привлекательность. Но то, что услышал он сейчас, ворохнуло в душе ностальгическую печаль давнишних философских посиделок с друзьями за бутылочкой кислого «Рислинга», когда вечер незаметно переходил в рассвет, а предмет обсуждения висел в прокуренном воздухе маленькой комнатки, и три покрасневшие от табака и крика глотки вертели его со всех сторон, доказывая друг другу очевидность или бессмысленность определений сопер-ников.
– Дед, ...э-э... Ванадий... Николаевич, ты не обидишься, если я тебя кой о чем спрошу?..
– Валяй! За спрос не бьют...
Кудряшов помялся, потер ладонью начинавшую редеть макушку:
– Ты, вообще-то, по образованию кто?
Старик поперхнулся, досадливо втянул в себя воздух и покачал головой:
– Вот, вот, так я и думал... Разболтался, старый хрен!.. Буровик я, Вася! Полжизни буровиком вкалывал, а к старости на сидячее место ушел – в моторах копаюсь...
– Ну-у, дед, я же просил – не обижаться... Нет – значит, нет...
Ванадий свинтил колпачок фляжки:
– Еще по чуть-чуть, а то разговор какой-то пошел... это самое...
Багровый венец за лесом совсем обмяк, растекся, а с противоположной стороны полнеба затянуло сизой пеленой. Воздух отсырел, стал тяжелым и неподвижным. Река словно бы остановилась в течении, и даже прибрежная трава распрямила пригнутые струями стебли, отдыхая от вечного сопротивления. Середина июльской ночи на краткий час отпустила природу на отдых, и сеть тишины не могла уловить ни единого звука живого.
– Ну, что тебе ответить на твой вопрос? Институт мой к буровым делам отношения, конечно, не имеет. Диплом я сдавал по теме: «Свобода и личность. Аспекты политического воспитания на современном этапе.» Получил оценку «отлично»... Потом год аспирантуры... А дальше... Дальше – полетело все кувырком. Третья моя публикация в журнале называлась: «Волюнтаризм и Конституция. Комментарии». Сразу после публикации стали задавать вопросы: «Почему не согласовал мнение с партбюро?», «Чем это вам не нравится Конституция?» и, вообще, «писать, что ли, больше не о чем?..» Аспирантура, конечно, накрылась, диплом объявили недействительным... Ни жизни, ни работы... Помаялся в примаках у жены – косятся... Послал всех к чертовой матери и, сюда, на север. Буровики взяли без документов, подручным фрайером... Ну, а потом – пошло, поехало... Работы по макушку – не до мыслей... Жена только на четвертый год приехала – я уже в помбурах ходил. Но, главное, приехала! Так все двадцать лет со мной и моталась с места на место...В прошлом году в отпуск уехала и не вернулась... Сердечко подвело... Там, в Воротынце, и схоронил... Так что , вот так что, Василий, и по образованию, и по жизни я буровик.
Старик закряхтел, вытягивая затекшую от долгого сидения ногу.
Кудряшов пошурудил догорающий костер:
– Пойду плавника соберу, что-то захолонуло...
Он прошелся вдоль берега, собрал оставленный половодьем сушняк и через круглую площадку направился к костру.
Даже сквозь резиновые сапоги он почувствовал тепло, исходящее от пористой коркообразной поверхности.
Василий присел и потрогал ладонью спекшийся грунт. Рука ощутила нагрев и легкое покалывание, словно там, под землей работал мощный электрический кипятильник.
– Дед, как ты думаешь, что это за сковородка? Какое-нибудь объяснение на этот счет у аборигенов имеется?
Ванадий поднялся и подошел к Кудряшову.
– Тепло, да? Я тоже вот думал – откуда тепло? Если от солнца, так оно ведь, это место, и зимой не замерзает. Холоднее становится, но снег все равно на нем не лежит, тает... А местные об этом ничего не говорят – они здесь стараются не показываться. У них – табу: «плохое место».
Он попробовал каблуком поверхность:
– Крепкая, но как пемза – топором отколупывается. У меня шевелилась мысль, что сюда, как на Тунгуске, или метеорит упал, или... Я уж не знаю – может НЛО? Да вряд ли!.. Интересно бы покопаться...
Они вернулись к костру.
– Давай, покемарим часок-другой, а завтра на свежую голову поразмыслим. Может, чего и надумаем...
* * *
...С правой стороны Кудряшовского сознания было светло, с левой стороны – непроглядная темень, черный провал, и тянуло оттуда безысходностью и тоской.
Словно один глаз смотрел на солнце, а другой просто залепили навечно непроницаемой повязкой или безболезненно выкололи.
В середине сознания, зажатый с двух сторон противоположностями, стоял сам Кудряшов. Он страдал. Он видел себя одновременно и изнутри, и снаружи. Он ощущал многослойность собственного существа и послойно тянулся то вправо, то влево, словно колода игральных карт в гибких пальцах столичного шулера. Тонкие перевития нервных волокон, связующие всего его, Кудряшова, слои и прослойки, не выдерживали напряжения страстных желаний и рвались поочередно, вызывая болезненные ощущения утраты целостности и равновесия. Судорожно стараясь сохраниться целиком и чувствуя, что такое уже невозможно, он расползался на две стороны, двоясь и троясь, отражаясь зеркально в самом себе, и его разделившиеся части неудержимо влекло к сторонам-противоположностям. Масти слоев-карт были понятны: черные стремились влево, красные – на солнечный свет. «Господи! Сейчас развалюсь, а что же останется посередке?» – пульсировала паническая мысль.
Последним усилием воли Кудряшов подтянул к себе разноцветных двойников и даже присел, обхватив колени руками, в надежде ослабить центробежные силы. Зияющий чернотой провал подобрался к самому лицу, и тяжелое дыхание гибельной и в то же время сладостно желанной бездны коснулось его оголенных нервов и потянуло в себя, отрывая подошвы ног от спасительной тверди. Затылок и спину неимоверно пекло раскаленное солнце.
Оно непременно хотело дожечь ускользающую от него плоть и отдать черноте головешку, не способную жить и творить непомерное зло...
Ночная большеголовая птица неслышно скользнула над спящим человеком, на секунду как бы застыла в воздухе, с интересом взглянув на предсмертные его корчи, и, опершись неуловимым движением крыла о затвердевший воздух, пропала на фоне такой же серой реки.
... Кудряшов удержался. Он не упал в преисподню желанных грехов, его не спалило лучами беспощадное доброе солнце, и продольные раны между разномастными слоями затянулись бледными рубцами быстро грубеющей кожи. Нервная сеть узелками на месте разрывов нарастила канву, оживляя больной организм. Половинки измученного страшной борьбой сознания совместили цвета, растворив пограничный кордон. Ощущение зла потерялось в бескрайнем просторе любви и надежды, а добро перестало сжигать – лишь светило и грело теплом.
На поверхность зажмуренных глаз опустились привычные семицветья – мир приобрел свой естественный вид, и, когда по воде проскользнули лучистые блики восходящего солнца, черно-белый уродливый сон навсегда покинул лежащего на земле человека.
Только пуганный случаем мозг научился угадывать завтра и нырять в глубину порождающих завтра времен.
Кудряшов расслабил сведенное судорогой кошмарного сна тело, отер о влажную от росы траву горячие, липкие от пота ладони и открыл глаза...
* * *
Ванадий сидел на берегу у воды и шаркал песком закоптелое донышко котелка. Трава на его спальном месте была не примята, спальный мешок пристегнут клапаном рюкзака и, похоже, не разворачивался.
– Проснулся? – не оборачиваясь спросил старик. – Проснулся... Эк тебя ночью корежило! Зубы-то целы? Скроготал, словно черти поджаривали.
Кудряшов ничего не ответил, наклонился к воде и поплескал в разгоряченное лицо.
– Вот и я первый раз так же... Только в одиночку. Думал, с похмелья зачумел – с вечера для храбрости полфляжки опорожнил... Всю ночь мозги на части рвало... А потом – ничего. Сколько раз ночевал – и ничего... Вообще ничего!
Василий хмуро оглядел пустынный мыс. Словно бы все, как вчера, и бурая плешь посередке не таила в себе никакой загадки. Он подошел к ее краю, потрогал ладонью шершавую корку – теплая, как обычно нагретая солнцем земля.
– Да не ищи тут причин! – звякнул котелком о воду дед Ванадий. – Не в земле разгадку искать надо, в человеке... в себе и в других... А место что? Место – как спусковой крючок у ружья: надавишь – выстрелит... Вот и твой организм – уже был заряжен и готов к стрельбе, а я только привез на полигон, да историей своей подтолкнул на спуск... А место?.. Пожар здесь был много лет назад. Тут недалеко Мазямские озера, под ними, похоже, газовые каверны – нет-нет, да и фукнет. А газ, сам знаешь, как горит – автоген чистый... Вот, наверное, и оплавило мысок-то. А что – круглое, так всякое бывает...
Кудряшов недоверчиво покосился на старика:
– А как же легенда? Снилось-то мне по-настоящему! До сих пор не опомнюсь...
– Э-э... пройдет. Пройдет и забудется. Сон-то и есть сон, бывает, и не такое приснится... Легенды ведь тоже люди придумывают, как и сны. Твой сон из тебя и родился...
Ванадий зачерпнул в котелок воды и улыбнулся:
– Хорош сачковать! Разводи костер, да почаевничаем.
К полудню небо потемнело, откуда-то натащило лохматых, беременных влагой туч, и ветряные порывы сбивали полегчавшую от сожженного бензина лодку с фарватера в опасную близость к берегам. Река, и в спокойное время непростая для плавания, вспучилась частоколом остроконечных пиков, ломающих друг друга волн, кидалась в лобовое стекло ошметками нечистой пены и, подбрасывая лодку неожиданным, с оттяжкой, шлепком, заставляла мотор испуганно взревывать и молоть винтом бесполезный для движения воздух.
Дождь просился на землю, но низкий полет содержащих его облаков создавал в промежутке земли и прижатого неба плотный слой атмосферы, и капли тяжелой воды натыкались на воздух, отскакивали рикошетом и снова тонули в пучине лиловых громад.
Зашумела тайга, залихвацки присвистывая щербинами старых проломов, обрывались на воду стволы подгнивающих с комля сушин, заметался листок, отделенный до времени с ветки, и упал на стекло, и прилип, и не хочет летать...
Кудряшов вел лодку переменными галсами, стараясь попасть поперек волны, но удавалось ему плохо. Вконец задергав мокрый, перхающий и плюющийся от досады мотор, он свернул в первый попавшийся на пути заливчик и, не выбирая места, выгнал лодку на берег.
Под навесом плотно растущих деревьев ветер затих. Где-то там, наверху, старый лес отражал нападение резких порывов гибкими вершинками; здесь же прикрытое раскидистым лапником место было уютным и безбоязненным. Даже красно-коричневые шляпки пузатеньких по-купечески боровиков не таились в траве, а нахально толклись на виду.
– Ишь ты! Прямо парад устроили, – Ванадий нагнулся и аккуратно срезал крепкий грибок, – чистенький... Ну что, Вась, переждем заварушку, супчиком грибным полакомимся – смотри какие!
Кудряшов с удовольствием понюхал матовую, в бархатной пыльце шляпку.
– Сколько нам до сора ходу осталось?
– Часа два... Вот поутихнет, и пойдем. Ночевать под нижним створом будем, до Оби.
Путники разложили костер, и, пока варилась грибная похлебка, снова занялись картой.
– Вот где мы стоим, – потыкал пальцем Ванадий, – здесь Ун-Вок-Сьим дает левый рукав, соединяясь с Сухим Казымом, но он глухой – в середине жуткий завал, черт ногу сломит... Я туда как-то заглянул, на пробу, и веришь – нет: как специально на протоку деревьев навалили, одно к одному, и сухие и свежие... Пешком пошел в обход. Топал, топал, с полкилометра – все одно, лежневка какая-то. Похоже, смерч положил – такое здесь случается.
Из котелка аппетитно пахнуло грибным духом.
Старик снова достал фляжку:
– Под грибочки, что ли?..
Кудряшов мотнул головой:
– Да ну, тебя, дед! Вчера совратил со своей чертовой легендой, сегодня... Я же в завязке!
– Как хошь, как хошь, потчевать можно, неволить – грех... А я приму на душу... У меня – как бы отходная.
Он хлебнул прямо из горлышка, крякнул и плотно завинтил пробку.
Суп состоял из одних белых грибов и двух репок порезанного крупно лука. Хлебали из котелка попеременно, жмурясь и причмокивая: Кудряшов – обычной деревянной ложкой, Ванадий – оловянной, отцовским наследством, больше похожей на маленький половник. Когда инструмент скребанул по дну, дед тщательно облизал уемистую ложку и, сыто выдохнув, отвалился в сторону.
– Эх, чего еще не хватает? И сыт, и пьян, и нос в табаке! Господи! Много ли человеку на этой земле требуется? – философски заметил старик, раскуривая подмокшую сигарету. – Риторический вопрос... Все его задают, да только не все отвечают...
Кудряшов добил остатки похлебки, сполоснул котелок и прилег с другой стороны костра, подсунув под голову трухлявую коряжину.
– Ну. Ну, дальше-то чего? – подзудил он Ванадия и тоже закурил сигарету.
Дед смотрел в сплетение веток над головой и, попыхивая дымком, молчал. Думал.
– Вот ты, Василий, как считаешь, почему человек ворует? Что ему в этом случае важнее: себе прибавить или у тебя отнять?
– Естественно – себе... В основном...
– Вот именно – в основном! А если самому пользоваться уворованным невозможно? И продать некуда, тогда как?
– Ну, тогда он полнейший дурак! Или ненормальный.
Ванадий даже привстал:
– А если нормальный?..
– Нормальный человек без причины воровать не будет...
– Вот именно! – опять ткнул пальцем в сторону костра заведенный спиртным Ванадий. – Причина! А если причина – создать прецедент? Замутить, так сказать, в чистой речке водичку, а потом уже – хапай, что получше, на общем фоне и незаметно...
Кудряшов задумчиво посмотрел на старика. Журавлев удивлял его все больше и больше.
– Так это ты что? Заглотыша имеешь ввиду?
– Его, его, с-сукиного кота! На кой хрен он таскал что ни попадя да в сарай складывал? Ведь ни вывезти, ни продать у нас здесь некуда и некому. Одна причина : посеять в народе подозрительность. А как прятать да запирать начнут – скоро и воровать научатся. Такая уж у людей натура: пока на виду лежит – никому не нужно, а повесь табличку «Руками не трогать!» и посмотришь: каждому понадобится!.. Я эту его затею изнутри понял. Думаешь, научил его Витя розгами? Отлежался, гад, и теперь ждет. А мы, как бараны, замков понавешали и косимся друг на друга...
Старик в сердцах плюнул в траву и крупно приложился к фляжке.
– Слышь, дед, а я ведь эту историю только понаслышке знаю. Я же в то лето на большой земле, в отпуске был, все три месяца. Ну-ка расскажи, расскажи!
Ванадий дернул плечом, прошипел сквозь зубы: «Бараны! Право слово, бараны...» и, едва уняв раздражение глубоким прерывистым вздохом, принялся за историю.
Продолжение http://www.stihi.ru/2011/12/13/8072