Мрачней не отыщется месяц… ноябрь.
Скупой и чумазый, дождливый варяг.
Будь воля во власти моя, то и я
на выселки злыдня из календаря
изгнала бы (я ли сама не ребро?)
безжалостно, жалобы без бесовской.
Вот золото осени – вот серебро
зимы. День и вечер. Полёт и покой.
Кружение листьев, а утром – снега.
Так чисто, так ясно, так колко в виске!
Так нет же! Стоит на пути, ренегат,
за всеми в пригляде в холодной тоске.
Фальшив, фамильярен: колючим дождём,
небрежно толкая, касается плеч.
Пред ним не сгибаясь, на ощупь бредём
в надежде хоть что-то в остатке сберечь.
Мрачней не отыщется месяц. Но я
слыхала, там пели (клянусь!) соловьи.
Шагну через шпалы путей и… в ноябрь!
В ноябрь – в акваторию первой любви.
Там смотришь ты так на меня, что звенят
мажором на лужицах корочки льда
на Звенигородской, где ты (для меня!)
трамвай, как карету, подашь без труда.
И мы поплывём через тюзовский сквер,
где взгляд Грибоедова хмурый нам вслед.
– Старик, извини, здесь не то, что в Москве:
на всех в ноябре не хватает карет.
Ах, с рельсов сошли, сбились с ног и с пути
на просеках юности? Нет в том беды.
С годами пешком нам придётся идти,
по горло твоей нахлебаться воды.
С годами другие пришли ноябри.
Других я сильнее любила. О, да!
Пытаясь навязанных правил игры
ничем не нарушивши, не соблюдать.
Сильней и страстней. Напоказ, не таясь.
Но не обреченней, не радостней, нет!
На фото, где тюзовский скверик, скамья:
в обнимку две тени сидят – ты и я.
Взгляни! Видишь, к окнам подъехал ноябрь,
звеня в колокольчики синих карет