40
Время это, пожалуй, песок,
чёрный древнекитайский носок,
свет слепящий, горящий камыш:
наблюдаешь огонь словно мышь.
Сорок лет мне и ночь на дворе.
Что промолвить Творцу на заре?
Мол, не спал, сочинял про века
и увидел: стекло из песка.
Время - это больная спина,
это женщина рядом, жена,
это факт биографии, текст,
это личный, лиричный контекст.
В сетке трасс незаметная связь
с отчим домом. Дорожная грязь.
Возвращение в модном плаще
в сумрак комнаты, в запах вещей.
Это в тёмную речку прыжок.
Сорок лет жизни: красный флажок
опускается над холодком –
кадр за кадром, виток за витком.
Нефть течёт в городских облаках.
Холодит темнота на щеках.
Чтоб отсрочить вселенский потоп,
сердце рыбиной бьётся нон-стоп.
О, строительство мощных преград
из чудесных надежд и наград!
О, лоза что растёт в пустоту,
в небо, где пролетающий Ту!
Вира
Время догм прошло - не полегчало.
Под ногами пыль ползёт во тьму.
Песня про Отчизну отзвучала,
но всегда мычалось про тюрьму.
Для чего, никто не называет,
горизонт всегда смыкает круг?
Только секс от родины спасает,
слышишь, тело бьётся: тук-тук-тук.
Всё понятно и не надо мира,
пусть себе болит в огнях столиц.
Прошепчи во тьму беззвучно: «Вира!»,
и т.д., т.д., вне слов и лиц.
Небо, небо, ты всегда беспечно,
космонавты – вот и весь напряг.
Всё конечно - небо бесконечно.
Просто и удачно. Как-то так.
В парке
Парк веселится, хватит места для котят
в сверкающих от счастья мотыльках.
Патруль шагает, копит мутный яд,
резиновые члены на боках.
Скрипят на проволоке, маясь на ветру,
фонарики и тени пьют вино.
Я не отправлю - напишу, да и сотру.
Парк смотрит внутрь, внутри его черно.
Но выйдешь из него - и вовсе не черно.
Набор домов: сплошное домино.
Спит только "дубль-пусто" одиноко,
и, мёртвое, ребром стоит оно.
Влюблённым всё равно, они - пятно.
Им путано от времени, смешно.
Им или болью шёпот или чудом.
Парк гулок от прогулок. Домино
их ждёт. Пусть соль им будет пудом,
пусть долгий век струится сквозь окно.
Вне времени
Не догнать бегущую строку,
а скорее заблудиться в трёх.
Про цунами, лёжа на боку
старичок читает. Лает пустобрёх.
Полю безразлична "новость дня",
от того на поле нет времён:
пахота обычно и возня,
и холмы, и звёзды без имён.
Сверху съёмка: человек пятном.
Вот он курит, выпускает дым.
Вот прилёг в траву, забылся сном,
и луна сгущается над ним.
Ветер плачет, ветер шелестит,
до Днепра мир сонных ковылей.
Время обретает Божий вид,
будто вечность - вот она, смелей.
В этих травах строгие сверчки,
птицы–строчки, быстрые года.
Жизнь проходит - песенка звучит,
смерть проходит - капает вода.
Толпа
Толпа людей превращается в монстров.
Вот они - судьи, доносчики и палачи.
А каждый в отдельности - просто
столяр, или просто пекёт калачи...
Кровь! - восклицает карлик.
Кровь! - отвечает толпа.
Смерть? - вопрошает карлик.
Смерть! - обещает толпа.
В бункере тёплая водка,
жертвы в собольих мехах
пьют удивлённо и кротко,
рюмки трясутся в руках.
Тот самый клён в том самом дне
Всё вообще, да вообще -
а вот вам Леднева Оксана:
гуляет в мамином плаще
по спальне. Шторки из лавсана.
На стенах рыжие ковры.
Из кухни пахнет пирогами.
Июнь дождлив. Дома, дворы
сползают к озеру лугами.
Шар золотой горит в окне
и шлёт лучи сквозь ветви клёна.
Тот самый клён в том самом дне,
где всё волшебно и "зелёно".
В нём облака, и самолёт
над нами точкою белеет.
В нём то, чего не достаёт
всего сильнее и сильнее.
Мотыльки
Озоновая рана загноилась.
Куда бежать, куда, скажи на милость,
из хрупких небоскрёбов на такси?
Луна сияет: нет, и не проси.
Так вьётся строчка, сколько бы не вилась.
Так мотылёк в окне - ужасно краткосрочен,
ничем не озабочен и не точен
в движениях навстречу светлым снам.
В моём окне ему горит весна,
весна горит - среди осенней ночи.
Похожи вариации стихов,
ведь лейтмотив увы не выбирают,
он сам собой из этих мотыльков -
которые летят и погибают,
искрятся, серебрятся между слов.
Под звёздами в озоновой дыре
проносятся ветра над океаном.
Без слов оне. Сияет южный крест.
Гуляют волны, пусто и, тире,
молчание небесное.
Джеймс
И жизнь проста, и раны неказисты.
Слова почти не пробивают грудь.
Броня крепка, айфоны наши быстры,
а что они мертвы - не обессудь.
Прости меня, лирическое братство,
за то что чёрств и не раним.
Вокруг такое искреннее ****ство,
вокруг такие ловкие они...
Порой нехватка чувств надоедает,
тогда звучит Джеймс Бонда смех.
Агент смеётся, запонкой сверкает
в державе зла, где нефть как грех.
В пути
"Пассажиры, чаёк есть, конфеты!"
Полки пыльные. Щебет в окне.
Люди пьют и читают газеты,
спят в железно-дорожной весне.
Закольцованы жёлтые темы:
гав-гав-гав, хрю-хрю-хрю, тра-ля-ля...
Журналистам не ведомо где мы,
как плывём мы в поля сквозь поля.
И пока недоступен, вне связи
абонент, пока в окнах озон,
Достоевский с подростком из Клязьмы,
говорит и молчит в унисон.
Всё юнцу троеточье свободы.
Сладкий чай бытия - без границ.
Пульс дорожный, вне сроков, вне моды,
горизонт за пожаром столиц.
Cны и долги
Подытожишь себя после сна,
получается - боль не ясна.
Выпьешь кофе, наденешь, войдёшь
в ранний город под птичий галдёж.
Нажимает таксист на клаксон
и в домах отражается сон,
многорукий, забытый должок,
объявляющий: "Здравствуй, дружок,
ты мне нужен, не прячься вовне".
От того отдаётся во мне
синева выше крыш, ниже луж,
зелень веток и разная чушь.
Сны как знаки из смежных миров –
говорил ясновидец Петров,
и за это ему, как лгуну,
подавали на ужин луну,
а на завтрак - холодных ветров.
Еле жил он от этих даров.
Рубеж
Сирень над каменным забором
щебечет маем, а слова
огромные висят с укором:
едва они, едва-едва…
Какое дело мне до веры
на этих острых рубежах!
Я сам – неправильный, неверный,
с кривой судьбою на ножах.
И эти наши разговоры,
когда мы оба трезвы в хлам…
Одни рефрены да повторы,
одна весна, напополам.
Фрагмент
Мир смотрит герою в горящие очи.
Машина летит из экрана, щекочет
набор спецэффектов. Бандиты, плюс голод
к любви и деньгам. Пусть герой ещё молод,
но очень уж глуп, а взрослеть ему поздно:
дыра в животе это нолик, серьёзно.
"Как жизнь коротка, как порою неспета" -
жанр требует пули, звенящей про это.
Здесь, вдруг, киноплёнка отчаянно рвётся,
здесь краткая тьма над попкорном несётся
и не отпускает свистящих из зала.
А нам позади хорошо, только мало.
Мы щупаем ловко друг друга и дышим
глаза закатив. Потому что вкус вишен
на наших губах, в голове щебет птичий,
в руках бесконечность - вне всяких приличий.
Поскольку мы живы, (сто рук как у Шивы),
мы не ощущаем горящей машины,
экранный злодей остаётся в экране,
а здесь, вместо смерти, дыхание (Тани?).
Пиксель
Как компьютер с бунтующим чипом
этот город в случайной игре
зависает, стреляет со скрипом,
подставляет мигалки жаре.
Но зато будет век, человече -
прочитай эту строчку, вздохни
и представь, как сверкают далече
наши звёзды в прибрежной тени.
Там, в глобальном декартовом мире,
(пусть в осях, но с портвейном внутри!),
пиксель твой у морской, вольной шири:
увеличивай, вот он - смотри...
Консьержка
В этом подъезде живут
собаки и кошки – друзья
сонной консьержки. Их тут
кормят, хотя и «нельзя
ж так» - как воротят носами
разные, (те ещё, те).
Утром с собаками сами,
ходят и псы в тесноте
утренней лают. Бабье добро:
мухи над рыбой, визг, лай.
«Ну и жизнь» - веселится Петров -
«ноев сарай!».
Консьержка на картах Таро
гадает о молодцах,
объясняется с кискою про
непогоду, ругает в сердцах
жучку, ту что вьётся у ног.
В телевизоре тянет Пиркоров
про любовь. Где-то пахнет пирог
сквозь пустые слова разговоров.
Мясные остатки в углу.
Чайник свистит у окна,
пар ложится на мглу.
Ведь нас могло бы
А ведь нас могло бы совсем не быть...
Вот я зову: "Эй, Ваня, эй, Вита!"
Мог бы не звать. Некому произносить
имена несуществующих.
Чудо ведь!
Но чуднее всего - соловьи в эпицентре ответов.
Мы зовём, призываем Его,
но взамен это лето,
или эта зима, или эта работа.
Каждая точка уходит вглубь, как тире
внутрь страницы - оттуда же "что-то"
проступает "луной во дворе".
Само не собой
Назначали самим не собой.
Заставляли следить за собой -
чтобы быть уже наверняка
не собою, а кем-то пока.
Ты внутри него - он же чужак.
Пусть на нём твой измятый пиджак
и похож, так похож он впотьмах:
по ночам безнадёга и страх.
Вот содрал ты защитный налёт.
Над домами воздушный налёт.
Ты раним как младенец и мир
отрицает твой истинный мир.
Петро и Фрол
Не каждый (да ты меня слышишь?) в метро
умеет не видеть людей.
Электрики (слышно ли?) Фрол и Петро
не видели надпись "худей"
на броской рекламе, не видели дам,
не видели резвых девиц.
Они не смотрели как слово "продам"
порхало с бульварных страниц.
Они (слышишь что ли?) не видят толпу -
в упор, прижимаясь к углам.
Свет меркнет, а поезд трясётся, и путь
грохочет (так слышно?) к огням.
В одном направлении едет отряд,
вокруг бьёт колёсами сталь.
(Мне кажется, будто сто станций подряд
меня ты не слышишь...) Февраль
сменяет весна, лето жжёт над метро,
в котором скупые лучи
от люстр навсегда.
И проснётся Петро,
проснётся - и что-то мычит.