Маленькой моей посвящаю…
А я ведь с музыкой небесной целовался,
Пропахшей порами Давидовой свирели.
Мой след мельчал, хотя в себе я не вмещался.
Я завтра слышался! Пускай и еле-еле…
Как у вменяемого в жёлтом стационаре,
Мои глаза в живой оправе суетились:
мне слева просеки полночные зевали,
а справа – тропы первозданные лучились.
(Там нецелованная женщина сдувает
С румяных пяточек древесные опилки,
Сыночек пальчики со смехом поджимает,
И содрогаются вселенские поджилки!!!
И в доме некоем стекло жужжит от тряски,
А за прозрачностью его, разоблачённый
до шрамов аховых, до покаянной краски,
стою я, в зеркале загробном отражённый,
И пальцем тыкаю на хлопчика смешного,
Что и железо размешать бы мог до жижи.
Я гласом внутренним без сурдоперевода
к себе, земному, обращаюсь: «Ну скажи же!..
Пусть галилейскими глазами не моргает
супруга, словно перед ней небесный вестник,
Пускай мгновенья темноты ей не мешают
сыновним блеском упиваться… О, наследник!..
Не уклонит он ступни от гвоздей гранёных…
что с отпечатками коротких линий жизни…»)
Когда волос своих, сияньем опалённых,
я слышал запах, то назад ступал, к отчизне.
Гонял слюну окололобный воздух гарью,
Был потно-хмурыми морщинами щипаем,
Но я вдобавок шёл узреть Мальца и Марью,
Хотя не избран и никем не призываем.
Я обувь скидывал, как будто бы колодки,
И приближался до границы аромата
четы извечной, приближался тише лодки,
В которой истину поймали оба брата.
Однажды мама и сынок ласкали землю,
Перстами смуглыми срисовывали небо.
А я по шороху песочному наверно
псалмы угадывал из Ветхого Завета.
Внезапно ЖИЗНЬ сняла с себя земную робу
И облачила величавую смиренность.
В недоумении успел я взять на пробу
ЕЁ ни с чем не сочетаемую вечность.
И вдруг я двоицу священную невольно
своим присутствием окликнул инородным…
И неге неприкосновенной стало больно!..
Как раскалённые пустыней горизонты,
В воздушном месиве дрожащие как будто,
Блаженства абрисы печально исказились…
Немало весило моё грешное брутто,
Раз плоть с душою от высот не утаились.
Два лика чиркнули по воздуху сухому…
когда на оклик оборачивались веско…
и опалил огонь вселенскую истому!
Передо мною за-мер-ла живая фреска…
Из тыла СЛОВА доначального, оттуда,
Где покоряет всех родная БЕЗЗАЩИТНОСЬ,
Ко мне ВНИМАНИЕ явилось, больше чуда,
Через сыновне-материнскую невинность!
Моя растерянность – на колком подбородке
нахально взвесилась, как будто на безмене…
Дыряво-мокрою тряпицей на верёвке
лица бесцветность растянулась до коленей…
Мой страх загнал воображение до бреда,
Пока от света до забвения глухого
просторы памяти корявила карета
и «я» родное утрясала до чужого.
Охота шла за своевольными словами,
Что разбежались перед тет-а-тет ВОПРОСОМ,
А из запаса словеса на суть хромали,
Их глубина давно покинула без спроса.
Ловил на скорости мышления лихого
я несказанное спасительным арканом,
Мою он шею тёр от возраста грудного,
Чтоб тонко-гибкой стала пред небесным кланом.
И на уюте мироздания петельку
я затянул, он после исповеди чуем.
Как будто кто-то мне под сердце карамельку
засунул мед-лен-но и сник, неописуем.
Уют с открытого глубокого балкона
прещедро падал, до испарины созрелый,
на беспризорный визг ватаги безгреховной.
Презрело Эхо её хохот неумелый…
Благоухал изнанкой свадебного платья
уют мой пойманный. Продавленное ложе
держало бережно недавние объятья,
И их отсутствие уютом было тоже.
(Тогда судьбу имели высшего покроя…
Тогда мечты в опочивальне зачинались…
И были вхожи небеса в уют покоя…
С перстами Бога молодые обнимались…)
Я разжевал улов бесплотный до ответа.
Его ли ждали умилительные лики?
Слова волнение разжижило до бреда,
Из уст вываливались пыки, мыки, рыки.
Святая аура сгустилась до тумана
И заискрилась напряженьем многовольтным,
Как будто спрашивала: «Ты какого сана?!!
И что тут делаешь посланцем произвольным?!!»
Рок обо мне подбросил кесаря монету,
И та юлой гоняла вихрь по Галилее.
Я посолил себя сакральной солью света
четыре раза и по сути стал вкуснее.
И мать внимала эфемерному распятью:
«Его ли будущее сделает реальным?..»
Мария сдерживалась, я назвался частью(!),
А чадо тешилось бессмертием буквальным.
Жена открыла переполненные очи,
Штормили карие досветные глубины!
Я жаждал вечности, а вышло покороче –
святая Матерь принесла мне Богосына.
Я взял на ру-ки ис-куп-ле-ни-е люд-ско-е…
и ткнул ды-ха-ни-ем в ру-мя-нец ма-ло-лет-ний…
за ним зна-ко-мо у-лы-ба-лось вне-и-но-е…
а даль-ше – ис-ти-ны, од-на од-ной за-вет-ней…
В миг откровения, как полные сосуды,
свои колени на планету уронил я
под весом мальца преткновения, и руды
мне под промежностью промокшей оголила
обетованная земля, громгласно треснув!!!
А ледяному сквозняку с мертвецкой вонью
В каньоне узком, как траншея, было тесно,
Оттуда рвался он, и прямо подо мною!..
А я, случайный, ко-ло-тил-ся, как кликуша…
успев за клеткою грудною спрятать чадо…
Как из дыры в пакете мусорном (чтоб кушать)
из рва смердело… Много хорового мата
оттуда с мухами зелёными летело…
Как корни локонов брюнетистых под хною
у сумасшедшей, эта трещина чернела…
Железо жрали прямо под моей мошною!..
Зубовный скрежет и вневременные всхлипы
На глубине противоречили друг другу…
И я за-хны-кал… Как голодные полипы,
висели слёзы на щеках… «Мария, руку!..»
Тотчас поджала губы буйная планета,
Оскал засыпали песком обетованным.
Я на коленях устоял, словно калека,
что без протезов, потому как он неважный.
Коленны чашечки полны палёной крови…
я еле голову держал, как мяч на пальце…
Вдруг Богородица присела с нею вровень
И из меня достала заспанного Мальца.
Она исполнилась родительского духа
И пригрозила мне перстом, сказала что-то…
Крыластый стражник вдруг схватил меня за ухо(!)
и ловко вывел за алтарные ворота…
Отлип я нехотя от губ твоих… Тропинка
в рулон свернулась световой… Ты удивилась,
что на устах на наших сладкие опилки…
Я не нашёлся… только плакать получилось…
Твоя бескрайняя таинственная ясность,
Как епанча мужская из руна Агницы,
меня и грела, и хранила. Даже разность
не ухитрилась между нами поселиться.
Без погремушек тишина нас разомкнула…
Но я в людское «навсегда» не верю сердцем!..
И в эту веру, беспросветную, как дуло,
я не вступлю!.. Уж лучше буду иноверцем…
2011