Он в храм входил по стеночке, сторонкой
и в боковину шёл, и молча плакал там
под закопчённой свечками иконкой,
а, покидая храм, глядел в глаза попам
с таким прискорбием, что, сотрясаясь в рясах,
они в огне стыда горели, как в проказе;
Клялись и каялись всю ночь с молитвой,
всю ночь толкли грехи под плачи псалтыря.
Но грезился всё Он – грозой омытый,
со взором пристальным и ясным, как заря –
как вышёл к ним босой из боковой сторонки,
где Богородицина высилась иконка.
Всё виделся Его скудельный крестик –
огнь ярый от креста на миг занявший храм –
тьмы страждущих чудес, но чуждых чести,
и тьмы иных, где скрыт не покаянный срам.
Сквозь жидкость стен, качавшихся волною,
был виден рыбий блеск ошую аналоя.
Слепые иноки – внезапной бурей
при самом входе в храм поваленные ниц,
оборотясь к раскрывшейся лазури,
впивали свет цветком порушенных зениц:
над ночью горечи, где уж брели без силы –
вдруг вознеслось стремительно светило!
Культю чела, порубленную плетью
баюкал первый - тот, кто свой аршин любя,
им мерил коммунизм в тамбовском бреде,
а крестную судьбу прикинул на себя.
Второй кричал: – "Где Ржев?!", - горелым глазом зыркал.
А третий – лоб крестил обрывком бескозырки.