Театр поэзии как живой параллельный мир

 
Небо и море, горы и деревья, погодные явления и времена
года занимают значительное место в поэзии Льва Аксельруда,
кого, однако, мы не стали бы называть пейзажистом или певцом
природы, ибо она как таковая вовсе не является темой его
стихов. Поэтический эквивалент снежной вершины и прибоя,
весны и осени, грозы и листопада – это прежде всего образный
проводник авторских мыслей и чувств, имеющих отношение ко
всему широкому спектру бытия, что убедительно подтверждается
пятистрочиями поэта, которые в своем подавляющем большинстве
представляют собой метафорически поданную философскую лирику
с ее умным сердцем и с ее умом, обретшим сердечность.

Я – мысль твоя, поэт. Прошу тебя
придать мне образ моря, или, неба,
иль непокорных гор. Прикрой меня.
Ранимая – вся в шрамах – не могу
нагой являться людям...
1975

В поэзии Льва Аксельруда, кроме всего, явно ощущается и
драматургическое начало. Нет, мы не говорим о его
пространных произведениях, написанных открыто в форме
диалога – таких, как «Вельможа», «Приговор», «Столица»,
«Тараканы», «Слово и правда», а также большая драматическая
поэма о Николае Лобачевском. Мы также не говорим о стихотво-
рениях Льва Аксельруда с развернутым сюжетом, в которых
замечательно воссозданы трагические события и образы («Гайдн.
Прощальная симфония», «Мать», «Баллада об упорстве»,
«Пискарёвское»). Драматическое напряжение, внутренний спор
присутствуют во многих сугубо лирических стихах поэта.
В том числе и в миниатюрах.

При чтении четырехтомника, где налицо одухотворенная
зрелищность образов, постепенно складывается впечатление,
что пред тобой грандиозный, невиданный доселе театр – тот
«живой параллельный мир», каковым, в сущности, и является
подлинное искусство. И обитают в подобном мире перебывавшие
во множестве ипостасей те или иные объекты природы, в том
числе горы: «Горб за горбом – бредёт хребет Тянь-Шаня,//
навьюченный тюками облаков».

«А я тоже с юга, где казаном // дымится зимой Иссык-Куль, //
где, сгорбясь, на мягкой кошме снегов // аксакалами горы сидят».

О череде гор, следующих друг за другом, словно строфа за
строфой: «Эпос каменный, вечностью созданный»

О заснеженных горах во весь горизонт: «Белозубая улыбка планеты».
И еще о них же: «He в горы ль, в эти пики-небоскрёбы, //
перерастает наш микрорайон? // У города, похоже, свой Манхэттен».

Облакам над степями живётся не сладко.
На кого опереться, главу преклоня?
Может, степь – это стартовая площадка
гор великих, что в небо зовут и меня.

Словно степь, всё живу в ожидании гор.
1974


Вулкан безымянный, который считался потухшим,
сегодня вспылил и впервые с горячностью юной
всё высказал, что на душе наболело,
небу прямо в лицо. В этот день и обрёл он
громогласное имя своё.
1974

Перефразируя мощную метафору Льва Аксельруда «гор
каменные гроздья», хотим заметить, что процитированное выше –
лишь горсточка из полновесной грозди строк его о горах. Нам
и далее придется довольствоваться подобным минимумом, говоря
о метафорической многозначности других образов природы.

Вот какие изменения, подобные рoлям, претерпевает море в
стихах поэта: «Многократно движенье прибоя к земле, // словно
это людьми, что заполнили берег, // вызывается море на бис».

«Старый боцман, на пенсии сидя, // даже здесь, далеко от воды,
// частью моря себя ощущает.// Пo тельняшке его, белея, //
чередою идут валы».

Про те же валы, идущие от горизонта: «Как будто во всю
благозвучную ширь // взволнованно дышит мехов разворот. //
Послушаем море».

0 северной стуже: «И тут зима сморозила такое, // что бухта
сразу так и обмерла – // до вешних дней ушла в медвежью спячку».

Или такое удивительное по лиризму, чувству природы,
образности стихотворение юного, двадцатилетнего мастера,
которое было написано полвека назад и до сего дня нисколько
не устарело. Уверены, что этому шедевру суждена долгая жизнь.

Я И МОРЕ

Лежишь предо мною, одно из морей,
по-своему мир этот чувствуя.
Я льщу себя мыслью: созвучна моей
полуночно-лунная грусть твоя.

Прибоем своим ты опять и опять
о чём порываешься мне рассказать?
О чём же сказать тебе хочется?

Как будто опомнившись – вдруг не пойму,
уходишь в себя, отступаешь во тьму,
в большое своё одиночество.
1954

Не менее интересны у Льва Аксельруда образные метаморфозы
деревьев: «Над чернотой омытого асфальта // желтеют минареты
тополей». *0 березе: подобно России самой, она «стояла у
здания военкомата, // и лист её каждый под небом тревожным //
казался повесткой защитного цвета // в прожилках солдатских
дорог». * О дубе, феномене среди деревьев: «Как цельная
натура, не желая // размениваться в пору листопада,// он полное
своё собранье листьев // проносит сквозь морозы и снега».
* О колодце, что показался «формой для отливки» изящных
кипарисов: «...Вот они, // застывшие, вокруг него стоят – //
так, словно бы сработаны сегодня». *И снова – о тополе и березе:

Уйду – и обернётся обелиском
пирамидальный тополь, мной взращённый.
И вы поймёте: этот пух весенний –
моя неумирающая нежность
к живому миру, что оставил я.
1976


До утра у хирурга светилось окно.
До утра, прожигая холодные тучи,
в небе месяц горел, как бессонный вопрос.

Став бледнее ещё, у больницы стоит
облетевшая за ночь берёза.
1980


Всё мимо, мимо – облака плавучие.
Солончаковой белизной ствола
над тёмным островком воды светясь,
стоит берёза посреди степи.
Лишь тополь рядом – смуглокож, как Пятница.
1974

Известное тютчевское утверждение о том, что природа
«не слепок, не бездушный лик», вполне могло бы послужить
эпиграфом, например, к следующей миниатюре Льва Аксельруда:
«Печален этот снег предновогодний, // как будто в пух и прах
превращены // изорванные в клочья письма, письма... // Природа
тоже, видимо, не прочь // и боль, и стыд оставить за чертою».

Живыми назвали бы мы и такие картинки поэта:"Деревья
в сон впадают до весны,// и спят они, коням подобно, стоя.//
Бор мнится многоногим табуном //в попонах снега. Кое от кого//
остались, впрочем, только пни-копыта".

«Урчанье вскормлённого снегом ручья. // Блаженно потягиваясь,
дорога // под солнышком спину свою выгибает». * «Снег с надеждой
глядит в небеса: // подкрепления свежего ждёт он». * О межгорной
долине: «Ты похожа на руки, что сложены ковшиком // и протянуты
жадно к дождю». Или:

Перед входом в парк весенний ждёт кого-то липка.
Видимо, ещё ни разу в парке не бывала.
У неё цветущий возраст. Вся поёт, как улей.
Хорошо б со стройным вязом постоять в аллее!

В воздухе медовый запах первой-первой грусти.
1974

Совмещающие в себе родниковую простоту, целомудренность
чувства и будто продиктованную каким-то абсолютным слухом
психологическую точность сравнения, эпитетов, деталей, эти
стихи рождают в нас иллюзию того, что в липку вселилась душа
юной девушки. Короче говоря, липка тут – больше чем липка.

Как следует из всех остальных цитат, растение у Л. Аксельруда
больше - чем растение, море больше - чем море, горы больше -
чем горы. Ибо в его вселенной за каждым предметом, за каждым
явлением природы стоит оживляющая их, дарящая им частичку
себя личность поэта, нередко брезжит эпоха сама, что отличает
его от множества других авторов, в чьих стихах море – всего
лишь большая вода, а горы – всего лишь каменные громады.

Эта особенность образной системы Л. Аксельруда чаще всего
реализуется через двойственный характер его тропов с их
расширительным, объёмным значением. Так, слова «цветущий
возраст» из стихотворения о липке могут в одинаковой мере
относиться и к растению, и к молодому человеку. Так,
выражение «и мокрого местечка не осталось» применимо и к
недавно живому существу,и к бассейну.

Так, бывшие завсегдатаи партсъездов в ладоши «прохлопали»
и одновременно прозевали свою единственную жизнь. Так,
стихотворение «Павлодар», поэту Павлу Васильеву посвященное,
полностью опирается на такие двуединые тропы. Перечень
подобных примеров можно продолжать и продолжать.

===========================================================
КОНЕЦ СТАТЬИ ВОСЬМОЙ, которая соответствует восьмой главе
послесловия «Лирическая энциклопедия века» к четырехтомному
Собранию сочинений поэта Льва Аксельруда.
Авторы послесловия – Наталья Ивановская и Иннокентий Ермаков
при участии выдающегося русского ученого, культуролога,
литературоведа, поэта, переводчика,
академика Сергея Сергеевича Аверинцева (1937 – 2004).