Я видела во сне, как бомж худой и грязный
Раскаявшимся все грехи прощает.
И вид его ужасный, безобразный
Ничем толпу просящих не смущает.
Вдруг, присмотревшись, я узнала Вову,
Седые кудри, неба синь в глазах.
У станции он жил, но это к слову,
Сам на коробках, а Душа на небесах.
Он, будучи бездомным и голодным,
И вечно пьяным, что греха таить,
Мог, выглядя страшилой огородным,
Щенка бесхозного за пазухой носить.
Делиться мог последней коркой хлеба
С собакой или кошкою худой.
Сидел на люке, грустно глядя в небо,
Ненужный никому и всем чужой.
- Привет, Володя, ты когда вернулся?
И почему, скажи, ты без ноги?
В ответ беззубым ртом он улыбнулся,
- Вставай поближе, хочешь – помоги.
Потом вручил помятую тетрадку,
И замусоленный чернильный карандаш,
Всё объяснил спокойно, по порядку,
Так сразу и не скажешь, что алкаш.
- Что, удивляешься? Тебя я понимаю.
А без ноги… так это холода.
Хотя, я без неё порой скучаю,
Но не всё время, только иногда.
- Работу вот нашел себе простую,
Но, вроде, подходящую вполне -
Прощение я грешникам дарую,
Тем, кто решил подумать о Душе.
И ставила я «галочки» в тетрадке,
Володе помогая до утра.
Сказал он мне: - «Теперь и ты в порядке,
Иди домой, тебе уже пора».
А я проснувшись, ничего не понимала,
Где я, где он, и был ли он вообще?
Давно ведь умер, я то точно знала,
Тот бомж Володя в стареньком плаще.