Каждый день я проезжаю мимо своего дома.
Каждый день. Утром и вечером.
Мимо…
Мимо того места, где он стоял много лет назад. Дом моей бабушки. Дом моего детства.
У меня больше никогда не будет такого дома.
Но я помню…
Мне повезло – я никогда не была в яслях. До трёх лет со мной водилась прабабушка – бабушка моей мамы. У нее было сказочное имя – Василиса. По-уличному звали Васса. Я называла ее бабой Васёной. Редкое имя. Больше я никого с таким именем не встречала.
В три года я пошла в детский сад. Он был совсем рядом с домом, за забором. Картинка из детства – стою на детской площадке и рыдаю: домой хочу. Дома лучше. Там баба Васёна.
Она пела мне – и колыбельные, и старые русские песни. Осталось в памяти: «На сарайчике, на крайчике две куколки сидят, ой, две куколки сидят да на Леночку глядят». А на сарай меня не пускали: доски старые, упадёшь, провалишься. Так и не узнала я, что там, на сарае, где «куколки сидят».
Зато в моём распоряжении был весь дом. Места хватало: три комнаты, кухня, прихожая. Мы играли в «ляпы», бегали через все комнаты вокруг печей, и, конечно же, баба Васёна не могла меня догнать.
Я не была единственной, я не была самой младшей: четверо детей, семь внуков, пять правнуков. Но баба Васёна любила меня больше остальных: я всегда была с ней, её дом был – мой дом.
Она рано вышла замуж – в шестнадцать с половиной. Муж, Григорий Фёдорович, был на пятнадцать лет старше, его первая жена умерла при родах. Прадеда я не знала – он умер задолго до моего рождения. Баба Васёна пережила его почти на тридцать пять лет. Смутно помню, как она рассказывала мне о своей жизни, но детская память не удержала подробностей. Про ее жизнь я узнала от бабушки, ее дочери.
Но это будет уже потом.
А пока – мне четыре года. Играем в лото. Большие синие картонки с рисунками: звери, птицы, цветы, ягоды. Баба Васёна степенно достает из коробки карточку. «Вот гусёк…». А я смеюсь – карточка лото ложится вверх ногами.
Лето. Идём гулять. Крохотный деревянный базарчик на нашей улице. Старухи торгуют всякой зеленью. Угощают меня крыжовником. А я не ем – не люблю крыжовник. Баба Васёна идёт медленно. Я убегаю вперёд. «Васёна, где твоя стрела-то?» Стрела – это я.
Зимой я часто болела. Дать мне таблетку – о, это проблема! Баба Васёна толкла таблетку в порошок, растворяла в чашке с клюквенным морсом… Лет до десяти я была абсолютно уверена, что клюквенный морс – самое лучшее лекарство.
В войну баба Васёна работала в столовой. Голодно. Подходили рабочие после смены, просили поесть. Она наливала им, что оставалось: жидкий суп, почти вода, в которой плавали крупинки и ломтики картошки. Его пили прямо из миски, через край. Один из рабочих подарил ей разливную ложку, сделанную из самолётного лома. Эта ложка и сейчас у меня. И ей очень удобно разливать морс.
Бабы Васёны не стало в самом начале лета. Мне сказали сразу, не скрыли. Показалось, что мир рухнул. Как же это: я хожу, говорю – а её уже нет. И не будет. Никогда.
Через три недели мне исполнилось шесть.
Я не запомнила ее лица. Дети не запоминают лиц. Дети не думают о смерти.
Остались фотографии. Их немного – раньше фотографировались гораздо реже, чем теперь, но каждый снимок был событием. Повзрослев, я любила их разглядывать, спрашивала бабушку: а это кто? А это?
А ещё я просила: спой, как баба Васёна.
И бабушка пела: «Когда б имел златые горы…».
Я и сейчас люблю старые песни. Раньше – праздник ли, поминки, – за столом в нашем доме собиралась вся родня – и пели. Сейчас – не поют. Жаль.
Мне тринадцать. Ноябрь. Наш дом будут сносить – на его месте построят теплопункт. Бабушке дают ордер на квартиру.
Помню пустые гулкие комнаты, чисто вымытый пол, окна без занавесок. Я царапаю на стене гвоздём: «до свидания». Закрываем ворота на замок – в последний раз.
Я не сразу осознала, ЧТО потеряла.
Там осталось моё детство.
Мой старый дом… Я рисовала его в своих школьных тетрадках, и мне не нужно закрывать глаза, чтобы вспомнить его; я до сих пор чётко вижу каждую мелочь. Плоский камень у ворот. Ворота – когда-то они были крашеные, и после дождя краска, въевшаяся в поры дерева, проступала наружу. Ставни в резных завитушках – как я жалела после, что не догадалась сохранить одну на память! Крыльцо в две ступеньки – помню, как я, кроха, неуклюже спускалась по ним, держась за бабушкину руку. Деревянный столб у крыльца, весь в дырках – это древесные осы прогрызли себе норки. Белёная печка-голландка – зимой я любила сидеть возле нее, забравшись с ногами в кресло. Кухонное окно – низкое, у самой земли, а за ним лиловые колокольчики водосбора.
Я так и не полюбила бабушкину новую квартиру.
Мне до сих пор снится, что дом – есть. Что всё уцелело: и ворота, и крыльцо, и печка. И можно войти, пройти через все комнаты, посидеть на крылечке... А потом – приходится уходить. Даже во сне.
Детство не возвращается.
Но остаётся память.