Меня всегда удивляло, зачем Фолкнер так старался — выдумывал воображаемую страну, снабжая ее картой и давая ей имя — Йокнапатофа, — когда довольно было бы описать свою собственную страну (в сущности, это у него и получилось), чтобы создать новый мир, неузнаваемый, столь мощно отмеченный печатью личности и столь цепко схваченный писательским глазом, что в реальности искусства, простирающейся во всю сцену истины, реальность жизни бледнеет и едва-едва проглядывает. Разве не так поступил Бальзак с Парижем, Диккенс — с Лондоном, Достоевский — с Петербургом, Караджале — с Бухарестом, Гашек — с Прагой, Джойс — с Дублином? Каждый из них сотворил свой город, бесконечно сложный и правдоподобный, своенравный и живой, город в готовом виде, со всем его населением, вышедший из-под их бровей, как Афина вышла в полном вооружении из головы Зевса; город, о котором не только они, писатели, думали, что он всамделишный, а они просто его описывают, — но и читатели тоже, принимающие их описание за истину в последней инстанции; когда же им, читателям, случается самолично попасть в этот город из настоящего камня и асфальта, с настоящей черепицей и бетоном, их первой заботой становится прикрыть его подлинное лицо, надев, как особые очки, реальность слов, которая навязывает всему свою оптику, свой смысл. Так, мы считаем, что побывали в Праге, тогда как на самом деле ходили всего лишь по городу Швейка; считаем, что посетили Бостон, а увидели в чистом виде мир Генри Джеймса; думаем, что гуляли по Ленинграду, а сами только и делали, что высматривали следы Акакия Акаиевича на мостовой, тень Пиковой Дамы в окнах; считаем, что мы в Бухаресте, как дома, а мы дома у лукавого и сердечного, всепонимающего балагура, скептика и оптимиста Маке-Лаке-Таке-Митикэ; нам хочется посмотреть Дублин? Нет, не Дублин нам нужен, а цитадель Стивена Дедала и Леопольда Блума. Настоящие города живут своей сложной жизнью, набитые народом, противоречивые, хаотичные, они меняются, растут, стареют, вырождаются, перестраиваются, но мы их никогда не узнаем, потому что есть нечто сильнее и логичнее, важнее и осмысленнее — тот образ, который носит их имя и который родился в момент глядения на них в уме писателя. При таком обороте дел Фолкнер, придумывая название и карту, делая вид, что он говорит о воображаемом месте, явил доказательство не только эстетической строгости, но и безграничной любви к собственному городу, который хотел увековечить и не затмить при этом.
Так я размышляю, проходя улицей, которую знаю уже много лет, о которой не раз писала, которую, как мне кажется, я понимаю, чьи крыши, заборы и гаражи, чьих старушек и кошек я знаю наизусть и могла бы нарисовать их всех с закрытыми глазами, и застаю себя на мысли: а как это все выглядит на самом деле?
Перевод с румынского Анастасии Старостиной