ФЕВРАЛЬСКИЕ
Февральские дни снегопадят –
летят неизвестно куда.
Я снова с собою в разладе.
Простите меня, господа.
Но эта погода с метелью
стоит уж вторую неделю.
Смотрю, и понять не могу –
всё в чистом без стирки снегу.
Метёт и метёт беспрерывно –
не видно соседних домов,
ограды не видно дворов.
Всё выглядит слишком картинно –
повсюду белеет пастель,
пушистая всюду постель.
Студёная изморось века
ложится эпохой судьбы
убитого в ней человека
пожаром Гражданской войны.
Он русский – отчаянный воин.
Он памяти нашей достоин!
Забыть, безусловно, нельзя.
Он твёрдо шагал, не скользя,
по грубой эпохе сражений
за честь и за совесть свою,
за чистую с песней весну.
Шаги человека саженьи
останутся памятью дней
великих и подлых вождей.
Века в лабиринтах удачи
блуждают в эпохе страстей.
Бессмысленный гений оплачен
свержением новых властей
стремлением быть не на гребне,
на пике – приколотом в небе,
где звёздная пыль неудач.
Потомок забытый не плачь,
твой предок в забвении века
остался в эпохе страстей
кровавых безжалостных дней
осталась трагичная веха –
бессмысленность новых затей –
в созданьи потешных вождей.
КАЧАЕТ
Осенняя грусть золотая
ложится, сверкая, ковром.
А ветер, не книгу листает,
качает плывущий паром
на берег осенней тревоги
рекой за печальным порогом,
той странной осенней порой,
когда проживал под горой.
Взбирался по кручам мгновений
на пики осенних высот,
звенел где несжатый осот.
Писал, не о том ли наш гений?.. –
Повис без ответа вопрос,
став пресным, как будто торос.
В забытом пространстве успеха
туманится утренний взор.
И снова, друзья, не до смеха,
когда затуманен простор
и скрыт горизонт оправданий
за линией чистых преданий.
Повсюду разносится звон
со светом печальных икон
сожжённых чекистскою швалью
в двадцатых годах на заре
двадцатого века, в поре
безнравственной грубо-нахальной,
жестоких по сути своей
людей, аморальных идей.