Метель танцует в свете фонарей. Так повелось, что двадцать долгих февралей сцепляет ветви над поверхностью аллей, как будто оголенные ручонки. Так повелось, что ты сидишь на стылой лавке, и берег впереди - белесый, гладкий, исписанный листок из нотной папки, покрывшийся ледовой хрусткой пленкой. И нестерпимо ярко - ряд из фонарей, и груды зданий рухнувших, и только худые голуби, прижавшись у обломков, напоминают потерявшихся людей.
Ботинки ворошатся в рыхлом снеге, в такой необычайно-странной неге, в колючем небе, в прорези ночной. Ты в сотый раз оближешь нервно губы на злом ветру, на выдохе простуды, на мыслях грубых, нежелании домой. И щиплет щеки и совсем чуть-чуть колени. Так повелось, что в окончании делений останется две тонких параллели в системе неживых координат. И ты вдыхаешь до глубокой рези в легких, в тумане не белеет одинокий, и этот край холодный, край далекий, и здесь, конечно, нечего искать.
Потрогай влажный лоб температурный, у пристани гогочут некультурно, и город даже, кажется, недурно улегся в основании мостов. Мерцает берег, холодеют жилы, но мы всенепременно будем живы, ты помнишь, как к воде спускались ивы, и горячилась плоть речных песков.
И сеть неона тянется по крышам. И если ты кричишь, тебя не слышат, а шепчешь - придвигаются поближе, из любопытства уши навострив. Иди сквозь снег, сквозь злую кутерьму, тебе приснится - ты лежишь во льну и тихо плещется, к ногам прильнув, залив.