В Каролинасе
Лилии вянут в Каролинасе.
Уж бабочки над хижинами порхают,
уже новорожденные дети улавливают любовь
в голосах матерей.
Вечная мать, ну, как так происходит,
что твои желеобразные соски
в кои-то веки вдруг источают мед?
Сосна сластит мое тело.
Белый ирис делает меня красивым.
На поверхности вещей
1.
В комнате мир выше моего понимания.
И лишь, когда гуляю, вижу, что состоит он
из четырех холмов и облака.
2.
С балкона созерцаю желтый воздух,
читая то, что написал я:
"Весна, как раздевающаяся красавица".
3.
Золотое дерево становится голубым.
Через голову певец натягивает плащ.
Луна вся в складках этого плаща.
Император Пломбира
Так позови же мускулистого крутильщика больших сигар
и предложи ему в кухонных чашках
взбить молоко для сливок сладострастья.
Пусть девушки слоняются без дела,
как всегда, в своих привычных платьях,
пусть юноши несут букеты им в газетах прошломесячных.
И грезам пусть придет финал унылый.
Один лишь император в мире есть -
есть император белого пломбира.
Достань же из буфета, в котором не хватает
трех стеклянных ручек, покров, где кем-то
вышиты узоры с голубями, и так его расположи,
чтобы накрыть лицо ее. И, если ее ноги,
манящие и стройные, накрыть не сможешь,
они будут свидельством того, как холодна она и бессловесна.
Пусть лампа луч задержит свой остылый.
Один лишь император в мире есть -
есть император белого пломбира.
Чай во Дворце Хун
И это был никто иной, как я, в багровом я спускался.
Западный день, ты сквозь него звала
тот самый одинокий ветер и того,
кто был никто иной, как я.
Так что за зелье брызнуло на бороду мою?
И что за гимны у моих ушей жужжали?
И что это за море, чья волна прошла через меня?
И вне сознанья моего шел дождь из золотого зелья,
из ветра уши создавали густые завывающие гимны.
я сам был компасом морским:
я миром был, в котором я бродил, который видел я,
который слышал я и ощущал, тот мир происходил лишь из меня;
и там себя нашел я, и там я был правдивей и страннее.
Кубинский доктор
Я отправился в Египет, чтобы сбежать от индейца,
но индеец набросился на меня,
сорвавшись со своего облака, своего неба.
Это был не червь, выращенный на луне,
изгибающийся где-то далеко под призрачным ветром
и мечтающий на удобном диване.
Индеец атаковал меня и исчез,
я знал, что враг мой рядом -
я, спавший на самом сонном летнем мысе.
Серебрянный мальчик-плуг
Черная фигура танцует на черном поле.
Она хватает простыню с земли, с куста,
словно там ее расправила и развесила на ночь прачка.
Черная фигура обматывает себя в простыню,
пока не становится серебрянной. Она танцует на борозде
в раннем свете и тащит сумасшедший плуг с зелеными лезвиями.
Так скоро серебро угаснет в пыльной дымке!
Так скоро черная фигура выскользнет из морщинистой простыни!
Так мягко простыня опустится на землю!
Ветер меняется
Вот, как меняется ветер:
словно мысли пожилого человека,
до сих пор размышляющего
с желанием и отчаянием.
Ветер меняется вот так:
словно женщина без иллюзий,
чувствующая иррациональные нотки
внутри себя.
Ветер изменяется вот так:
словно люди, что приближаются гордо,
словно люди, что приближаются злобно.
Вот, как изменяется ветер:
словно человек, тяжелый, тяжелый,
которому все равно.
Девственница с фонарем
Медведи средь роз никогда не гуляют,
бредет негритянка там, что считает:
одни только ложь и фальш
фонарь красавицы окружают,
той, что в прощальной тоске гуляет,
и путь ее мчится вдаль.
Увы, но выход ее за рамки
наполнит бодрствование негритянки
жаром сильным, а жаль.
Чай
Когда ухо слона в парке
съежилось на морозе,
и листья на тропинках
разбежались, как крысы,
свет твоей лампы упал
на сияющие подушки
морских теней, теней небесных,
как тени зонтиков на Яве.
Лунный парафраз
Луна - мать пафоса и сострадания.
В утомленном конце ноября
старый свет ее движется вдоль черных веток немощно,
медленно, зависимо от их воли;
бледное тело Христа висит,
будто он еще рядом, фигура Марии, к которой изморозь прикоснулась,
исчезает в постели из листьев опавших;
над домами иллюзия золотая раньше приносит спокойствия время,
сны успокаивая в темноте и в возбужденном сознании спящих.
Луна - мать пафоса и сотрадания.
Разочарование
к 10 часам в домах часто появляются
белые ночные халаты.
Нет среди них ни одного зеленого
или пурпурного с зелеными кольцами,
или зеленого с желтыми кольцами,
или желтого с кольцами голубыми.
Нет среди них ни одного незнакомого,
с сандалиям и шнурками, на которые века,
нанизаны, как бусы.
Люди не собираются грезить о бабуинах и моллюсках.
И только старый матрос, пьяный, уснувший обутым,
ловит тигров в красной непогоде.
О, Флорида, сладострастная земля
Немного вещей для самих себя,вьюнок и коралл,
хищные птицы и мох,тиестас из ключей,
немного вещей для самих себя,
Флорида, земля сладострастия,
открой любовнику ужасную сущность этого мира,
кубинца с фамилией Полодовский,
мексиканских женщин, чернокожего владельца похоронного бюро,
убивающего время среди трупов и охотящегося за речными рачками.
Невинность грубых рождений
стремительно, в ночи, на верандах Ки Уэста,
за бугенвилями, после того, как засыпает гитара,
сладострастно, как ветер, ты входишь мученически,
ненасытно.Ты могла бы присесть
в высокой морской тени,ты, исследователь темноты,
изолированная морем,
на голове твоей ясная теара
красная и голубая, и снова красная,
искрящаяся, единственная, спокойная.
Донна, донна, мгла!
Сутулая в халате темно-синем и в облачных созвездиях,
ты спрячь себя или открой любовнику совсем немного - руку,
несущую тот толстолистный фрукт,
пикантное цветение на фоне твоей тени.
Фабльо Флориды
Что ж, барк из фосфора
на побережье пальмовом,
лети же выше в небеса,
в просторы гипса, в блюз ночной.
Сливаются там облака и пена,
и монстры лунные, наполненные страстью
там растворяются.
Наполни черный корпус свой глубоким белым лунным светом.
Тогда уж никогда не прекратится
этот гудящий волнами прибой.